одевать? Министр финансов монтаньяр Камбон не видит другого выхода, кроме печатания новых денег. И вот уже за бумажку, на которой напечатано «100 тысяч ливров», дают в два раза меньшую сумму в звонкой монете. Какой же смысл крестьянину продавать зерно или скот на мясо за бумажки, реальная стоимость которых падает каждый день? Поэтому хлеба все меньше, а цена его растет. У дверей булочных приделывают железные кольца, за них привязывают веревку, держась за которую выстраиваются очереди. Что же делать? Знаменитый пивовар Сантерр предлагает два дня в неделю питаться картошкой и перебить в Париже всех собак, которых тоже ведь едят! Народ не в состоянии оценить мудрость таких советов. Повсюду, в крупных городах требуют твердых цен на продукты, таксации. В Конвент идут петиции, являются делегации, требующие накормить бедняков за счет богатых. Все чаще вспыхивают бунты и погромы. Жирондисты решительно отвергают все просьбы народа. Министр Ролан требует суровой кары для тех, кто посягает на свободу торговли.
Монтаньяры занимают на словах совершенно иную позицию. Робеспьер в Конвенте говорит, что «использование штыков для подавления голода чудовищно», что «первый общественный закон состоит в гарантии всем членам общества средств существования». Однако эту гарантию Робеспьер видит лишь в том, чтобы богатые прониклись добродетелью и помогли бедным.
С пафосом и страстью он пространно развивает эту тему: «Богатые себялюбцы, поймите, к каким странным последствиям может привести борьба, которую спесь и низменные страсти ведут против справедливости и человечности… Учитесь вкушать прелести равенства и радости добродетели или по крайней мере довольствуйтесь теми преимуществами, которые дает вам богатство, и оставьте народу хлеб, работу и добрые нравы».
Трудно сказать, чего больше в подобных тирадах: утопических иллюзий, ханжества или просто врожденного сознания буржуа? Во всяком случае, Робеспьер, как и жирондисты, не допускает и мысли о том, чтобы ограничить свободу торговли путем регламентации, таксации или других принудительных мер, задевающих интересы буржуазии. Единственные конкретные меры, предложенные им, смехотворны: учет продовольствия и запрещение перевозить его по ночам!
В это время в Конвенте начинает выступать с пафосом и поразительной самоуверенностью самый юный из монтаньяров Сен-Жюст. Он смутно понимает значение социальных проблем, хотя придает им больше значения, чем Робеспьер. Он мыслит более конкретными категориями, чем Неподкупный, много говорит об опасности инфляции, но, как и он, не согласен с каким-либо ограничением свободы торговли. Пока социальная политика монтаньяров ничем по существу не отличается от политики жирондистов. 8 декабря Конвент единогласно отвергает любые меры по регламентации хлебной торговли.
Это трогательное единодушие по вопросу, затрагивающему непосредственные интересы буржуазии, особенно знаменательно на фоне ожесточенной борьбы между жирондистами и монтаньярами во всем остальном, борьбы, достигающей кульминации в деле короля.
Действительно, что же делать с королем? С 10 августа Людовик XVI со своей женой, двумя детьми и сестрой заключен в древней средневековой башне Тампль. Его бдительно охраняет Коммуна, хотя министр внутренних дел Ролан очень хотел освободить ее от этой заботы. Впрочем, Коммуна возмущена непонятной проволочкой, она первая начала требовать суда над королем, представила Конвенту документы, захваченные в Тюильри. Они подтверждали тайные связи короля с эмигрантами, с Австрией и Пруссией. А 20 ноября к Ролану явился слесарь Гамен и выдал мучившую его тайну. Оказывается, Людовик, увлекавшийся слесарным ремеслом, с помощью слесаря сделал в стене своего дворца нишу с железным шкафом, где хранится множество секретных бумаг. Ролан поспешил в Тюильри и без всяких официальных свидетелей забрал бумаги, разоблачавшие множество других преступных происков свергнутого монарха. Теперь суд над королем откладывать больше нельзя.
Однако идея суда никому не казалась простой и ясной, хотя с самого начала она была поставлена с ошеломляющей простотой и резкостью Сен-Жюстом. Это было его первое выступление в Конвенте, сразу показавшее, что на трибуне очень необычный, очень смелый и очень парадоксальный молодой человек. Он потребовал судить Людовика не за его действительные преступления, а просто за то, что он король: «Мы должны не столько судить его, сколько поразить его… Нельзя царствовать, не будучи виновным; нелепость этого слишком очевидна. Каждый король — мятежник и узурпатор».
Сен-Жюст фактически потребовал не суда, а простого решения о казни. Но это предложение, казавшееся Сен-Жюсту «слишком очевидным», показалось софизмом и парадоксом большинству депутатов. Тысячелетия у всех народов правили короли, история подтвердила, что это естественное, обычное явление и уже поэтому не является само по себе преступлением.
Сходную, но только внешне, позицию занял и Робеспьер, который тоже поставил вопрос с крайней остротой: «Народы судят не как судебные палаты, не приговоры выносят они. Они мечут молнии, они не осуждают королей, они повергают их в небытие». Логика Робеспьера тоже поражала воображение. Он считал, что революция 10 августа уже была осуждением короля. Устраивать суд — значит решать, была ли права революция, значит судить ее. Поэтому не должно быть никакого судебного процесса. Робеспьер заключил категорически: «Поторопитесь, не теряйте больше времени на соблюдение лицемерных и трусливых формальностей».
Однако подавляющее большинство членов Конвента, включая монтаньяров, не могло согласиться с такой беспощадной, но практически невыгодной и опасной логикой. Почему революция, имея доказательства преступной измены короля его долгу главы исполнительной власти, должна не использовать возможность показать всем французам, всему миру свою правоту и справедливость? Ведь огромные массы французов, простых людей, еще не освободились от власти тысячелетней традиции, по которой король есть нечто священное, неприкосновенное и неподвластное осуждению, как любой другой человек.
Даже Марат, больше и громче всех взывавший к расправе над тиранами и их приспешниками, не мог принять предложение покарать короля без суда. Слушая свирепые изречения Сен-Жюста и Робеспьера, Марат сказал своему соседу монтаньяру Дюбуа-Крансе: «Подобными доктринами республике причинят больше зла, чем все тираны мира, вместе взятые». Марат считал, что надо провести процесс над королем с соблюдением всех формальностей. Он писал, что «такой образ действий был необходим для просвещения народа потому, что нужно убедить различными путями, соответствующими степени развития умов, всех жителей Республики». Марат хотел, чтобы суд проходил в суровой и торжественной обстановке. Занятная деталь: Друг народа, обычно облаченный в лохмотья бродяги, явился на заседание, посвященное допросу короля, в новом, очень приличном костюме!
Конвент воспринял предложение Робеспьера и Сен-Жюста как парадокс (кто мог представить, что такие парадоксы станут в один прекрасный день нормальными буднями Революции?). Решили судить короля с соблюдением революционной и демократической процедуры. 10 декабря огласили обвинительное заключение. Королю предоставили право иметь защитников, и они взялись за дело всерьез. Защита заявила, что если Людовика судят как короля, то это незаконно, ибо личность монарха неприкосновенна. Если его судят как простого гражданина, то должна соблюдаться обычная процедура с присяжными, с правом апелляции и т. п. «Я ищу среди вас судей, — сказал адвокат де Сез, — но нахожу только обвинителей».
Действительно, процесс носил необычный характер. Но ведь и обвиняемый, его преступление, сама революция — все было необычным. 21 декабря Людовика доставили в зал Конвента и подвергли допросу. Король был жалок, ибо он изворачивался и лгал, хотя внешне держался с достоинством, ибо рассчитывал на благополучный исход. Для этого были некоторые и весьма серьезные основания. Суд превратился в арену ожесточенной схватки между жирондистами и монтаньярами.
Монтаньяры добивались осуждения и казни короля, чтобы сделать революцию необратимой, а республику — окончательной формой французского государства. Жирондисты пытались с помощью разных уловок затянуть дело, спасти короля, чтобы оставить открытым путь к какому-либо компромиссу с монархистами. Главное же, они стремились использовать суд для расправы не с королем, а с монтаньярами. Для этого затеяли сложную, запутанную игру, в которой можно выделить некоторые основные методы.
