Прежде всего это было запугивание. Депутатов пугали грозными последствиями казни монарха. Восстанут темные крестьяне, сохранившие любовь к «доброму королю». Все монархи мира объединятся и пойдут походом на Париж. В замаскированной форме, а то и прямо повторялись мотивы манифеста герцога Брауншвейгского. Пустили слух, что столица кишит агентами роялистов, что они перережут всех, кто проголосует за смертный приговор. 16 января Ролан направил Конвенту письмо, в котором сообщал, что многие перепуганные люди спешно покидают Париж, где готовится страшная резня. Депутатам присылали анонимные письма с угрозами.
16 декабря Бюзо предпринял коварный маневр, предложив немедленно принять декрет об изгнании из Франции всех представителей семейства Бурбонов. Речь шла о бывшем герцоге Филиппе Орлеанском, который теперь под именем Филиппа Эгалите заседал среди депутатов-монтаньяров. Ведь в случае казни Людовика XVI он автоматически становился возможным претендентом на трон, если по новой конституции Франция станет монархией. Бюзо тем самым давал понять, что монтаньяры, которых уже до этого обвиняли в стремлении к диктатуре, могут вынашивать и роялистские замыслы. Иначе зачем им держать в своих рядах принца крови из дома Бурбонов? Робеспьер считал, что надо согласиться с предложением Бюзо, чтобы снять все подозрения. Но Марат был другого мнения: «Не дадим себя дурачить, не позволим сторонними комбинациями затемнять смысл великого революционного акта, который мы собираемся совершить!»
Но самый коварный маневр Жиронды состоял в том, что после вынесения смертного приговора этот приговор следовало передать на утверждение народа. 40 тысяч первичных собраний должны были бы заново решать то, что решал с таким трудом и напряжением Конвент. Под внешним демократизмом здесь скрывалось намерение развязать гражданскую войну. Какую лакомую пищу дало бы это роялистской пропаганде для возбуждения жалости к королю-мученику! Пришлось бы обсуждать все события Революции, вроде сентябрьских избиений. Под судом контрреволюционеров оказалась бы вся революция в то время, когда самые активные патриоты отправились на войну. Избиратели сказали бы себе: раз Конвент не решается принять на себя ответственность за роковое решение, то почему мы должны быть смелее Конвента?
Жирондисты рассчитывали использовать свои связи в провинции, мобилизовать верных людей и обрушить на парижских анархистов, как они называли монтаньяров, ярость, которая уничтожит их. Робеспьер, гневно разоблачая Жиронду, изображал такую картину осуществления их коварного замысла: «В то время как все самые мужественные граждане проливали бы кровь за отечество, подонки нации, самые подлые и развращенные люди, все ползучие гады сутяжничества, все надменные буржуа и аристократы, все люди, рожденные для раболепия и угнетения под властью короля, став хозяевами собраний, покинутых благородными, но простыми и бедными людьми, безнаказанно уничтожили бы все созданное героями свободы, обратили бы их жен и детей в рабство и одни нагло приняли бы решение о судьбах государства».
Да, в Конвенте, разоблачая противника, не стеснялись в выражениях. Особенно Робеспьер умел изобразить замыслы своих врагов в такой осязаемой форме, с неизбежными преувеличениями, что это доводило дебаты до высшей степени напряжения. Ведь противники, то есть жирондисты, подкрепляли идею отсрочки приговора королю путем обращения к народу на первый взгляд совершенно неотразимыми доводами. Это в особенности проявилось в использовании ими внешнеполитического фактора. В самом деле, разве казнь Людовика XVI не усилила бы ненависть других королей Европы к революции, разве не возросла бы их агрессивность в войне против Франции? Безусловно, так и должно было случиться, и тогда Франция, в верности которой клялись жирондисты, вынуждена будет вести невероятно тяжелую войну против всей Европы. Лучший оратор Жиронды Верньо красноречиво рисовал грядущие неизбежно тяготы отечества: «Естественным ходом событий, даже самых благоприятных, оно будет принуждено делать усилия, которые его истощат. Его население сократится, ибо война унесет огромное количество мужчин, не будет ни одной семьи, которая не оплакивала бы отца или сына; земледелию вскоре не хватит рабочих рук, мастерские будут покинуты; истощение вашей казны потребует новых налогов; общество, уставшее от нападок могущественных врагов за рубежом, от внутренних потрясений, вызываемых партийными группировками, впадет в смертельное изнеможение».
Но если, по мнению Верньо, война ведет к таким последствиям, то почему же он сам и его жирондистские друзья сделали все для вступления Франции в столь опасную игру? Далее, если казнь короля вызовет резкое расширение и усиление войны, тогда почему же жирондисты не хотят, чтобы Конвент воздержался от осуждения Луи Капета? Только для того, чтобы не Конвент, а сам народ взял на себя ответственность? Однако процесс суда над королем даже в Конвенте оказался невероятно сложным и острым. А если он будет перенесен в десятки тысяч местных избирательных собраний, то вопрос о судьбе короля может просто вызвать гражданскую войну. Все делалось с одной целью: уничтожить монтаньяров. Если народ не утвердит смертный приговор, то монтаньяры, активнее всех требовавшие казни, понесут за это ответственность, на них обрушится ярость, а торжествовать будет Жиронда! Замысел был настолько ясен, он так явно противоречил, угрожал революции, что это поняли все. Очень быстро в нем разобрались депутаты Болота. А они вовсе не хотели реставрации Старого порядка, они дрожали за приобретенные ими церковные земли.
Критической вехой, наметившей переход большинства Конвента на сторону монтаньяров, оказалась 4 января речь Барера, одного из самых гибких и ловких политиков Конвента. Чаша весов теперь явно склонилась в сторону рокового приговора.
Не помогли новые уловки, тайные интриги, шантаж, угрозы. Большинство понимало, что благо Революции требует смерти короля. Это, впрочем, не исключало чисто человеческих эмоций, проявления к Людовику сочувствия не как к королю, а как к человеку. Кто бы мог думать, что на это способен Марат, «кровожадность» которого многих давно пугала? Что Эбер, издатель «Пер Дюшен», человек не менее резких крайностей, способен расплакаться, глядя на короля?
14 января наконец решили прекратить прения и начать голосование. По трем вопросам: виновность, обращение к народу, мера наказания. Долго, мучительно проходила эта процедура, особенно долгая из-за того, что голосование сделали поименным и многие при этом высказывали свои мотивы и соображения. Всего было четыре голосования. Виновным короля признал единодушно весь Конвент (только пять воздержавшихся). Сразу после этого отвергли, хотя и меньшим большинством обращение к народу. Заговор Жиронды — использовать процесс против монтаньяров — провалился. Тогда 16 января жирондист Ланжюине попытался хотя бы спасти жизнь короля, предложив установить для принятия решения о казни большинство в две трети голосов. Но Дантон добился голосования простым большинством. Наконец 19 января отвергли предложение об отсрочке казни.
При поименном голосовании Дантон сказал: «Я отнюдь не принадлежу к тому множеству государственных людей, которые не знают, что на тиранов не опираются, которые не знают, что королям наносят удар только в голову, которые не знают, что от королей Европы нельзя ничего добиться иначе, как силой оружия. Я голосую за смертную казнь тирана».
«Государственными людьми» уже давно иронически называли жирондистов, и заявление Дантона, несмотря на его краткость, послужило осуждением всей двусмысленной и порочной тактики Жиронды на процессе короля. В ходе этого процесса монтаньяры показали еще невиданное единство. К ним присоединилась окончательно значительная группа до этого колебавшихся депутатов. Наконец вместе с ними пошла значительная часть Болота. Более того, процесс короля показал, как крепнет союз монтаньяров с Коммуной, которая особенно рьяно добивалась казни короля, намечается союз с парижскими санкюлотами.
21 января 1793 года в дождливый, туманный день состоялась казнь короля Людовика XVI. От древнего замка Тампль до площади Революции плотными рядами стояли отряды Национальной гвардии. Историческая литература, особенно роялистская, полна описаний множества мельчайших деталей этого знаменательного дня. В грозном и величественном спокойствии совершилось событие, открывшее новую, суровую страницу в истории Революции. Эта казнь была победой, но она же несла новые испытания. Смерть короля, с одной стороны, сняла тяжелое бремя, с другой — возложила на монтаньяров еще более тяжелую ответственность.
«И вот наша судьба решена, — писал молодой монтаньяр Филипп Леба, — пути назад отрезаны, добровольно ли, или поневоле, но надо идти вперед, и теперь в особенности можно сказать, жить
