так это то, что вечно… вечно разговор рано или поздно перескакивает на него!
Столь бурная реакция Уго выглядит странно. Кова смотрит на него с дивана, где продолжает сидеть, с удивлением и тревогой.
— Уго… я ведь только спросила, как его звали.
— Ты хочешь знать, как его звали? Да? Хочешь знать?.. Его звали Пророк, понятно? Пророк. И никто никогда не называл его иначе… Да, у него конечно же было имя — Хуан, или Хосе, или что-то вроде того. И такая же заурядная фамилия. Но его всегда называли Пророком. И знаешь почему? Потому что он был недоумком, потому что он был идиотом, не пропускавшим ни одной мессы. Он строил из себя святого и по любому поводу принимался читать нам проповеди… Этот…
— Знаешь, а мне кажется, что ты воспринимал все это всерьез…
— Пусть тебе больше ничего не кажется, ничего не кажется! Кажется, мы с тобой не поедем на этот проклятый юбилей.
— Ради бога, Уго. Давай не будем начинать все сначала…
— А почему ты вечно стараешься меня уязвить? Нарочно? Да? Мы никуда не поедем — решено. И больше тут спорить не о чем.
— Ладно, все будет так, как ты скажешь. Как всегда…
Кова поднимается с дивана, по лицу ее видно, как она напряжена. Она вроде бы собирается покинуть гостиную, но вдруг останавливается и говорит Уго:
— Ты только позвони этой женщине… Ньевес. Я бы сделала это как можно раньше, сам понимаешь. А то ведь она понадеется!
— Разумеется позвоню.
Уго подходит к книжным полкам, что-то ищет, достает пачку, из нее — сигарету, торопливо зажигает и сразу жадно затягивается. Потом снова берет стакан и, держа в одной руке сигарету, а в другой — стакан, приближается к большим окнам в глубине комнаты. Он стоит, повернувшись спиной к Кове, почти уткнувшись лицом в стекло, и созерцает солнечное воскресное утро. За окном видны подстриженные деревья и однообразные маленькие садики вытянутой формы с непременно устроенным в каком-нибудь углу барбекю.
Кова недовольно и даже гневно качает головой. Потом, не говоря ни слова, спешит распахнуть все окна.
Мария — Хинес
Фары выхватывают из темноты то густые заросли, то кусок асфальтовой дороги, узкой, усеянной выбоинами, потом опять — кустарник, потом — деревья, которые карабкаются вверх по склону, протягивая над дорогой свои ветви. Уже довольно давно прямые участки стали с удручающей монотонностью чередоваться с извилистыми, и конца пути вроде бы не видно.
— По моим воспоминаниям, ехать туда было все-таки не так долго, — говорит Хинес, не отрывая глаз от дорожной ленты. — Хотя, с другой стороны, мы всегда добирались засветло… В темноте все выглядит куда хуже.
Машина — полноприводная, широкая и комфортабельная. Блестящий кузов строгого черного цвета сейчас покрыт легким слоем пыли. Вокруг совсем темно, и стемнело как-то сразу, когда дорога углубилась в лес и попала словно в сплошной туннель, образованный ветвями деревьев. Если смотреть из салона, с пассажирского места, легко решить, будто полоса асфальта никак не шире самого автомобиля.
— А что ты будешь делать, если навстречу поедет другая машина? — спрашивает Мария, приблизив лицо к окошку и безуспешно пытаясь разглядеть асфальт. — Двум машинам тут не разъехаться.
— Тут никто никогда не поедет навстречу, — говорит Хинес невозмутимо, даже не удостоив ее взглядом.
Автомобиль у него роскошный, тяжелый, с широкими колесами, которые терзают асфальт и выбивают с поверхности камешки. Но благодаря мощному мотору и собранным воедино всевозможным техническим усовершенствованиям те, кто находятся внутри, изолированы от удушающей жары, царящей снаружи, от пыли и летящего из колдобин гравия, а также от рычания мотора. При этом люди не замечают усилий, которые делают механизмы, чтобы заставить проворно двигаться две тонны металла.
Мария позволяет себе забыться среди окружающего ее комфорта, к тому же Хинес ведет машину очень мягко, без видимого напряжения, словно вся эта роскошь гарантирует им еще и полную безопасность.
— Покажи-ка мне еще раз фотографию, — говорит она, включив свет у себя над головой. — Надо снова пройтись напоследок.
— Возьми сама. Она в бардачке… Нет, ту, что внизу, — отвечает Хинес, бросив быстрый взгляд в ее сторону. — Это… там.
Хинес резко выравнивает ход машины, которая чуть вильнула в сторону, из-за того что он позволил себе отвлечься. Но сделал он это очень плавно, почти незаметно. Хинес прищуривается и слегка наклоняется к ветровому стеклу, потому что ему мешает отблеск лампы, которую включила Мария. Мария достает из бардачка компакт-диск. Обложку ему заменяет фотография.
— Надо же!.. Ведь сколько раз любовалась, а все равно… — удивляется Мария. — Ну и видок у вас! Больше всего это похоже на группу тех, кто не прошел кастинг для программы «Слава».
— Что ты хочешь! Восьмидесятые годы, — с улыбкой говорит Хинес. — Знаешь, в две тысячи тридцатом мы наверняка будем смеяться над тем, как выглядим сегодня.
— А девицы… они, если честно, совсем никуда… Господи, что за прически!
— Готов спорить, что и ты тоже когда-то носила такую же.
— Я? Никогда в жизни! В каком году, ты сказал, сделана эта фотография… в восемьдесят третьем?
— Да, в восемьдесят третьем. Двадцать пять лет назад.
— Я в то время, как говорится, еще в пеленках лежала.
— Боже, какая же ты молодая!.. Или, лучше будет сказать: боже, какой же я старый!
— Не переживай! Можешь поверить: годы пошли тебе на пользу. А куртка? Где ты только выкопал такую куртку?
— О, это была совершенно офигительная куртка! Как у Майкла Джексона в «Триллере».
Мария с любопытством разглядывает своего спутника, пользуясь тем, что тот вынужден внимательно следить за дорогой. У него, конечно, есть чувство юмора, хорошо подвешен язык, он обходителен, но о чем бы ни говорил Хинес, в его тоне неизменно сквозит апатия, заметен какой-то налет унылого безразличия.
— Могу еще раз повторить: сейчас ты выглядишь куда лучше, — говорит она наконец. — Ну давай повторим… Начиная справа: это Ибаньес, который привез вас на своем пикапе.
— С длинными волосами? — спрашивает Хинес.
— Да.
— Сразу попала в точку. Ибаньес, у которого был пикап… Пролетарий… А еще он был самым старшим, года на четыре или даже на пять старше остальных.
— Так, дальше… — Мария разглядывает вторую половину фотографии, образующую заднюю сторону обложки диска. — Ибаньес… номер четыре… за ним записана «Дурная слава» Пако Ибаньеса?
— Ну, это шутка. В голове у него было много чего понамешано, и в том, что касалось музыкальных вкусов, все было свалено в кучу. Но он действительно порой мог разразиться пламенной левацкой речью, любил цитировать стихи…
— Ты ведь сказал, что он был работягой.
— Я сказал: пролетарием. Да, пролетарием — а это совсем другое… Классовое сознание, долг, культура как оружие, призванное помочь выбиться наверх…
