Парень исчез, а я продолжил прием «проклятых» людей.
Около пяти вечера я прервался, чтобы поужинать, и уселся на кухне, хлебая щи и заедая их пирожками с мясом, которые очень хорошо пекла мать.
Слава богу — я успел съесть большую тарелку, умять три пирожка, когда в дверь позвонили и обломали мой ужин…
После того как мать открыла дверь, в квартиру ворвались вооруженные люди в камуфляже и стали дико вопить, как будто напали на наркопритон или логово террористов:
— Всем оставаться на местах! Лежать! Стоять где стоите!
Я очень удивился взаимоисключающим командам — как это я буду лежать, если я сижу, и как буду стоять, если не стою? Выяснить данные вопросы решил у главного, громче всех оравшего, тут же получил сапогом в ребра и улегся на полу в позе зародыша — мне было очень больно и обидно, и скоро я все-таки просветился и узнал, что «закрыть» означает не ликвидацию предприятия.
А означало оно, что меня вульгарно сажают в милицейскую машину под взглядами сочувствующих и злорадствующих людей и везут в КПЗ, где нормально оформляют задержание по подозрению в мошенничестве и еще по множеству статей, среди которых, слава богу, не было статей по педофилии и изнасилованиям — и за это спасибо важному полковнику.
В «обезьяннике» сидело с десяток людей в разной степени целостности — двое с подбитыми глазами и разбитыми носами обсуждали какую-то Таньку, которая «ввела в блудняк», трое других негромко переговаривались, озираясь по сторонам, еще один… в общем, шла напряженная, активная жизнь.
Меня вызвали довольно скоро — как я и ожидал. Два милиционера — впереди и сзади, повели меня по пыльной лестнице на второй этаж, мимо пахнущего хлоркой и неисправным унитазом туалета, в самый конец коридора, где на двери была привинчена табличка «Начальник Управления общественного порядка Кантирович».
Один из сопровождавших меня милиционеров постучался и, не дождавшись ответа, заглянул за массивную деревянную дверь:
— Товарищ полковник, задержанного доставили!
Меня втолкнули в кабинет, и я оказался перед сидящими у стола тремя мужчинами — полковник так и был в гражданской одежде, рядом же сидели двое в милицейской форме, майор и подполковник. По их виду, они были давно и глубоко пьяны — рубахи расстегнуты, галстуки отпущены, лица их были красны, а на столе перед ними стояли рюмки и тарелки с лимоном и бутербродами.
— Ну что, наглец, вот я тебя и закрыл! Предупреждал же! Видите, ребята, каков наглец — я пришел к нему по-доброму, предупредить, помочь, а он меня на хрен посылает! — Полковник встал, обошел стол и, споткнувшись о ножку шкафа, заорал: — Ты кто такой, гаденыш, чтобы противиться мне, Кантировичу?! Да я тебя сгною! Да я тебя!.. — Он размахнулся и врезал мне в скулу, разодрав кожу перстнем и отбросив в угол, на пол.
Я был в наручниках и, упав на спину, испытал невероятную боль — похоже, руки мои распухнут потом до размеров бревен. От ярости и боли я зарычал, и мне страшно захотелось убить этого подонка, захотелось стереть улыбку с его поганой морды, и тут со мной что-то случилось — мозг вспыхнул огнем, и из меня что- то полезло, как будто мозг выдавливал из себя нечто черное, гадкое… Это гадкое лезло, лезло и вдруг обернулось «слизняком» размером с футбольный мяч!
Этот «слизняк» метнулся как кошка и шлепнулся на голову полковника — тот охнул и схватился за темечко.
— Ну, пацаны, говорила мне мама — не пей, не пей больше! Не слушал ее! Что-то у меня голову сжало, как обручем. — Полковник проковылял на место и уселся, глядя в стену бессмысленными глазами. — Давно так голова не болела. У вас не болит, ребята? Может, погода меняется?
— Да нет, вроде бы не болит, — ответил один из собутыльников и зашептал: — Слушай, ты бы не связывался с этим типом, все-таки экстрасенс, говорят… нашлет еще какую-нибудь гадость…
— Да пошел он! Это обычный аферист, никакой он не лекарь — я следил за ним. Бабки греб лопатой — делиться не желал! Вот теперь пусть посидит. Ну что, еще по одной?
— Нет, мы пойдем домой, хватит. Нормально посидели. — Подполковник с сожалением поднялся и кивнул на меня: — А с ним что будешь делать, правда его закроешь?
— Закрою, теперь куда деваться, обязательно закрою! Щас оформим, и в СИЗО… пусть посидит полгодика, подумает, кто тут хозяин.
Я лежал в углу, смотрел на хозяина кабинета, на его друзей и пытался понять: что случилось? Как я выпустил эту гадость из себя, и почему у меня вдруг перестала болеть отбитая скула? Почему у меня зажили ссадины на руках, скованных наручниками, руки не болят, и вообще — я чувствую себя великолепно, в отличие от этого негодяя, как вижу!
А негодяю и правда было плохо — он с трудом поднялся, потирая виски руками, подошел к внутреннему телефону и сказал в него отрывистым и грубым голосом:
— Быстро сюда помощника — задержанного отправить в СИЗО! — Потом полковник положил трубку, снова уселся за стол и стал сверлить меня тяжелым взглядом. — Сгною тебя! Будешь сидеть в СИЗО и полгода и год — пока не начнешь соображать, как себя вести, и не приползешь ко мне на коленях! Буду узнавать время от времени — как ты, не готов ли уже работать как следует, как надумаешь — скажешь. А пока посиди. Там сейчас хорошо… курорт! — Полковник усмехнулся, явно зная что-то интересное о следственном изоляторе, и отвернулся, потирая виски.
Я молчал и смотрел, как на его голове пульсирует черный как уголь футбольный мяч. Толстая черная нить тянулась ко мне, и я думал — теперь я знаю, куда и зачем тянутся эти нити. Сколько же нас таких? Сколько людей питаются чьей-то жизнью? Откуда вообще взялась у меня эта способность? Ответа не было.
Серый автозак втянулся в унылый двор, меня вывели из машины с обязательными словами — «Руки за спину! Смотреть вперед!» и повели по длинным коридорам, выкрашенным синей краской.
В дежурке скучный толстый капитан оформил мой прием, забрал все, что у меня было в карманах (а у меня там и ничего не было), шнурки из кроссовок, и вот я уже снова шагаю по коридорам и переходам СИЗО к своему пристанищу на ближайшие недели и месяцы — камере сто тридцать четыре.
Вот в этой-то камере я и узнал, что такое ад на земле.
Переход от роли мессии к роли заключенного был настолько стремительным и шокирующим, что мой мозг до конца так и не смог это осознать, особенно когда открылась дверь в «преисподнюю» номер сто тридцать четыре и перед глазами предстал он, ад: в камере, предназначенной для двадцати человек, находилось восемьдесят.
До сих пор я не понимаю — зачем засовывать в тюрьму всех без разбора? Ну ладно я, меня засунули туда специально, как бы попрессовать, нет, не как бы — а точно попрессовать, но эти-то — мелкие мошенники, воришки, семейные дебоширы и пьяницы — им-то что там делать? Почему судебная система работает так, что эти люди, еще не осужденные, должны месяцами находиться в диких условиях, фактически быть наказанными с недоказанной виной? Нет ответа у меня и никогда не будет.
Это тесное помещение было заполнено клубами дыма, тут курили, и дыму некуда было уйти — он висел под потолком тяжелой полосой, во влажной жаре, как туманные испарения каких-нибудь африканских или южноамериканских болот.
В этом дыму лазили полуголые, мокрые от пота люди, с блестящими от лихорадки, жары и бессонницы глазами, мои будущие товарищи по несчастью — только вот товарищами их называть было совсем нельзя, это точно.
Мое появление в камере было воспринято никак — на меня почти не обратили внимания, хотя я ждал, что будут сейчас докапываться, — я не вращался в кругах близких уголовным, но кино-то смотрел, а наши киношники любят смаковать всякие подробности из жизни зэков.
Стал лихорадочно вспоминать — как мне себя вести, и громко поздоровался с камерой:
— Приветствую! Кто старший, с кем говорить?
С завешанных тряпками нар слез молодой парень с одутловатым лицом и протянул мне руку.
— Давай здороваться, что ли?
Я заметил заинтересованные взгляды окружающих и почуял неладное — не стал с ним ручкаться, а
