Люда, Марта, Алена, – как он ее только не называл. Лицо на фото не возражало, ему было все равно – лицу, скачанному из интернета и распечатанному в цифровой студии за девять рублей пятьдесят копеек.
Шорохов не знал, для чего ему эта придуманная Люда-Марта-Алена. Никто из курсантов не взял с собой фотографий – даже те, кому было, что брать. Несколько человек оставили за забором жен, одна сокурсница бросила мужа с двумя детьми, а Шорохов таскал в кармане портрет чужой бабы, которая, не исключено, жила где-нибудь на другом полушарии, или давно спилась, или погибла – которая, наконец, могла быть создана как концепт из разных фрагментов.
Служба требовала порвать с прошлым, и курсанты рвали – некоторые, как казалось Олегу, слишком рьяно. Он сомневался, что все, сказанное на базе, следует понимать буквально.
Шорохов взглянул на часы и достал сигарету. Прикурив, он долго не отпускал рычажок зажигалки, а когда ребристое колесико ощутимо нагрелось, Олег неожиданно для себя поднес фотографию к огню.
Синтетическая бумага горела медленно. Смазливая мордашка на портрете постепенно темнела и пузырилась – от левой щеки к правому виску. Шорохов молча наблюдал за этим превращением неживого в мертвое, пока из-за корпуса не появились девушки.
За две недели курсанты привыкли постоянно друг друга пересчитывать, словно они участвовали в некой игре на выбывание, и Олег машинально пробежался глазами по макушкам. Двадцать две – значит, никого не отчислили, и Ася уводила их не для этого. Сама она шла позади, помахивая снятым беретом. Светлый хвостик волос вкупе с черной формой придавал ей вид одновременно суровый и беззащитный.
Олегу вдруг стало безумно интересно, сможет ли Ася его застрелить – или, допустим, закатать в бочку, – если он совершит что-нибудь такое, о чем сегодня упоминал инструктор.
«Пристрелит, конечно, – сказал себе Шорохов. – Всплакнет и пристрелит. Или все-таки закатает…».
Чужая фотография догорела до самого края и обожгла пальцы. Он схватился за ухо и снова посмотрел на Асю, но та скрылась в дверях.
Олегу подумалось, что он, не успев расстаться со старыми иллюзиями, уже приобрел новые.
– Лишишься самого дорогого… – пробормотал он.
Этого барахла у него всегда было навалом.
– Прошу… – Василий Вениаминович убрал руку, и Олег перешагнул через стальной порожек.
Сразу от двери начинался крутой спуск. Внизу была квадратная площадка и еще одна дверь справа.
– Заходи, не заперто, – сказал Лопатин.
Шорохов нажал на латунную ручку и попал в тесную комнату без окон, напоминавшую кабинет следователя НКВД. В центре стояли два письменных стола с тяжелыми тумбами, заваленные картонными скоросшивателями, тетрадями разной толщины и неряшливыми пачками каких-то бланков. Листы выглядели невообразимо старыми – текст был отпечатан на машинке, а бумага потемнела и покоробилась, вобрав в себя многолетнюю сырость.
Вдоль стен громоздились три высоченных шкафа с матовыми дверцами и барочными финтифлюшками по углам. Вместо ожидаемых реликтовых стульев с прямыми спинками в комнате оказалось два обычных офисных кресла. Освещение тоже было относительно современным: на потолке висело несколько плафонов, один из которых горел вполсилы и периодически выключался, издавая при этом тонкий сухой треск.
– Не хватает настольной лампы, – заметила Ася. – Сюда нужно лампу с зеленым абажуром. И бюстик.
– Бюстик?.. – отрешенно произнес Василий Вениаминович, раздумывая, куда бы положить снятую шляпу. Не найдя чистого места, он водрузил ее обратно на голову. – Какой бюстик?
«Не какой, а чей», – мысленно поправил Шорохов.
Ася перехватила его взгляд и, запахнув шубку, ногой подкатила к себе кресло.
– Я имела в виду пресс-папье.
– А-а… Нет, не надо. От этого мусора давно пора избавиться. – Лопатин со скрипом выдвинул ящик стола и достал оттуда ноутбук. – Руки не доходили… – посетовал он, обращаясь в основном к Олегу.
Шорохов, не зная, куда приткнуться, облокотился на неровно выкрашенную стену.
– Василий Вениаминович… – Он тоскливо поднял глаза к мерцающему плафону. – Я в вашей бухгалтерии до пенсии не разберусь.
– А чего тут разбираться? Очень просто. Посмотри-ка.
Олег неохотно повернулся и увидел на столе новую коробку. Лопатин разыскал огрызок карандаша и прорвал им скотч. В коробке оказался портативный уничтожитель документов. Василий Вениаминович взял листок из ближней стопы и сунул его в прорезь.
– Во-от… – сказал он, доставая из контейнера щепотку бумажной лапши. – Часа за полтора должен управиться. Действуй. А я пока железки тебе выдам.
Олег опустил в уничтожитель какую-то страницу. Ножи вырвали ее из руки и мгновенно сжевали. Он скормил им вторую, а затем и третью с четвертой. В принципе, занятие Шорохову нравилось, однако не так сильно, как оно могло бы понравиться ему лет в пять или шесть.
Механически изводя бумагу, он продолжал рассматривать кабинет, мебель и хлам на столах. Листы попадались разные, некоторые были отпечатаны уже не на машинке, а на матричном принтере, судя по качеству – девятиигольчатом, однако форма не менялась: везде были хрестоматийные «Исх. №” и «Вх. №”, какие-то индексы с латинскими буквами, и везде – краткий отчет.
Внизу, как и положено в приличном документе, стояли дата и подпись:
– Увлекся? – Василий Вениаминович приблизился к Олегу и заглянул через плечо.
Шорохов торопливо впихнул листок в уничтожитель.
– Интересно, что тут у нас… – Лопатин вырвал из-под ножа страницу и, разгладив, поднес ее к лицу. – М-м… ничего особенного, рутинная работа. Таких случаев большинство. Восстановить картину сможешь?
– Василий Вениаминович, дайте я попробую, – подала голос Ася. – Кстати, курить здесь нельзя?..
– Тебе – не знаю. Мне точно можно, – ответил тот, извлекая из кармана жестяную банку с табаком. – А операцию должен реконструировать Шорох. Для Прелести у меня что-нибудь посложней найдется.
Ася наморщила носик – о своем позывном она уже забыла, вернее, надеялась, что забыл начальник.
– Давай, Шорох, это легко, – поддержал Лопатин.
Олег прислонился к столу и снова просмотрел текст.
– С самого начала?..
– Да хоть с конца.
– Нарушитель… мужчина. Возраст – пятьдесят пять лет. Год отправления – две тысячи сорок девятый. Год прибытия – тысяча девятьсот девяносто седьмой. Объект – женщина, двадцать два года… – Шорохов
