Несмотря на всю, присущую мне в силу застенчивости и легкой брезгливости к людским скоплениям, тяге к одиночеству, порой хотелось, чтобы ждал меня, хотя бы в тех же 'Пирогах', человек, готовый разделить и немудреный этот морс и неспешный с длинными монологами и уютными паузами, разговор.
Да что там говорить, хотелось даже, чтобы ожила черная коробка висящего на поясе древнего телефона, который ещедневно препротивно пищал, требуя своей электрической еды, поскольку был уже стар и немощен. И надо бы было его сменить, да жалко было - служил верой и правдой много лет, вот и получилось, что привязался я к бездушной механике, словно к собаке какой или кошке.
Но как-то издавна повелось, что звонил знакомым я сам и во встречах своих довольствовался тем временем, что мне уделяли.
А со временем, думалось мне, и вовсе наступает такое время, когда получается вокруг человека пустота, словно прозрачная сфера, в которую попадают на малое время необязательные знакомцы, да сослуживцы разной степени приятности, но все одинаково ненужные и исчезающие стоит лишь захлопнуть за собой дверь конторы. И чем дольше живешь, тем шире эта сфера, тем глуше звуки, доносящиеся из-за неосязаемой, прозрачной, но нерушимой преграды.
- Володя! Володька! Амалинский! Капитан Солнышкин! - донеслось до меня от арки, за которой, как я знал, прятался дворик, принадлежащий ресторану 'Гоголь'.
Я повернулся и обомлел. Возле арки стоял, узнаваемый даже в тенях, мой однокашник Костя Козарев. Не изменившийся ни на йоту за те без малого двадцать лет, что пронеслись с того момента, как после выпускного вечера, натанцевавшиеся до упаду, счастливые и растерянные, мы бродили по рассветным тропинкам Лосиного острова и не знали, что делать с тем безграничным миром, что припасло для нас наступающее, пахнущее росой и березами, утро.
Высокий, обманчиво нескладный, но ужасающе ловкий в игре и драке, Костя, несмотря на почти отталкивающе неправильные черты лица, был всеобщим любимцем. Девицы засматривались на него после первой же улыбки, чудесно преображающей личину тролля в лик прекрасного героя. А Костик вовсю пользовался неосознанным желанием прекрасного пола завоевать могучее и доброе чудовище.
Парадоксальным образом именно Костя, ловелас и жуир, предпочитавший времяпровождение на танцах, футбольном поле, в спортзале или темном зале кинотеатра, где так удобно ненароком обнять в первый раз девушку, оказался едва ли не единственным человеком, о котором мог я сказать, не кривя душою, 'друг'.
Несмотря на застенчивость и более чем скромные успехи в спорте, не позволявшие мне стать полноправным Костиным партнером в футболе или баскетболе, мы находили общие темы для разговоров, он с интересом слушал мои рассказы о прочитанных книгах, хотя и сам читал немало, и в свою очередь старался приохотить к прослушиванию кассет с записями 'Аквариума' или 'Пинк Флойд', к которым питал неожиданную, но искреннюю страсть.
И вот, двадцать лет спустя, Костя Козарев стоял, улыбался во весь рот, все такой же высокий, подтянутый и похожий на черта, и орал, слегка заикаясь, на весь Столешников переулок:
- К-капитан Солнышкин! Да или же ты сюда, н-након-нец!
Я торопливым шагом пересек переулок и мы с разлету обнялись. От Костика пахло потом, лосьоном после бритья и застоявшимся, пропитавшим одежду, табачным духом. От души похлопав друг друга по спинам, мы разомкнули объятья и, держа друг друга за плечи, с идиотскими улыбками принялись осматривать друг друга.
- Костик, господи. Вот бывает же такое. Сейчас, и чтобы именно ты! - вымолвил, наконец, я.
- Володька. Да я б тебя верно и не узнал. Как толкнуло что-то.
- Как ты, где ты? Что... - принялись мы наперебой выспрашивать друг у друга, пока не смешались окончательно, после чего замолчали и снова принялись вглядываться друг в друга, улыбаясь изумленно и неверяще.
- Да что ж мы стоим то, - возмутился Костя, - пойдем же посидим, поговорим, наконец. Да и отметим встречу!
И мы уселись за небольшой столик в глубине двора. И молоденькая официантка, внимательно и незаметно осмотренная Костиком с ног до головы, записала наш заказ и неторопливо удалилась.
- По отзывам людей, не раз бывавших в этом заведении, могу сказать, что официанты здешние неторопливы, как империя, - сказал я Косте, улыбась.
- Да, ничего. Мы сегодня никуда не торопимся, - беззаботно махнул он рукой и прикурил от неброской золотой зажигалки. Предложил и мне, но я гордо отказался, не преминув сообщить, что вот уже год, как расстался с этой привычкой. Уважительно покивав головой, друг мой затянулся 'Парламентом' с таким вкусом, что у меня аж свело скулы от желания присоединиться к нему.
Неожиданно быстро оказался на нашем столике графин с хреновухой.
И чудесно запотевший кувшинчик кваса последовал за ним, а также сообразные случаю приборы, и не успели мы налить по стопке, как задымились горшочки с пельменями, обильно посыпанными зеленью и заправленные замечательно густой сметаной.
- Ну, давай. Ты ж ведь представить не можешь, как я рад тебя видеть, - неожиданно серьезно сказал Костя, мы чокнулись, и я опрокинул в рот стопку.
Длинно выдохнув, мы нацепили на вилки пельмени и сосредоточенно закусили.
Вдруг оказалось, что графинчик хреновухи закончился непростительно быстро, и из сгустившийся темноты возникла милейшая официантка, доставившая нам вожделенный напиток. И квас оказался необычайно хорош, чтобы запивать горькую, словно вкус невозвратимых дней, прозрачную настойку.
Мы наперебой рассказывали что-то друг другу о прожитых годах, мы смеялись в голос, откидываясь на стульях, вспоминая совместные проказы и строгую учительницу истории, которой пришлось нам пересдавать предмет за весь год, дабы не получить 'неуды' в аттестат, и тот майский день, когда мы предстали перед нею и были усажены за парты, был необычайно ярок, а в кабинете царила тишина, но мы чувствовали себя королями, поскольку за дверями нас ждали самые прекрасные девушки мира, ждали и переживали.
И мы сочувственно тянулись друг к другу через стол и сжимали плечи, сминая тонкий пропотевший хлопок летних рубах, выражая свое единение и возмущение несправедливостью жизни, узнав о тех оплеухах, что каждому из нас навешала судьба.
И вот второй графин предательски внезапно опустел, и мы посмотрели друг на друга долгим понимающим взглядом. Я никогда не испытывал острой тяги к горячительным напиткам, поскольку организм быстро начинал протестовать, а похмелья случались такие, что впору было стреляться от черной меланхолии и жалостливого презрения к себе.
Сегодня же все было иначе. Мир сузился до размеров нашего столика под бело-зеленым навесом с почему-то готическими буквами, до желтого пятна темных, с облезлым лаком, досок, освещаемых трепетавшим в низкой плошке огоньком свечи, из теплой табачной темноты выплывали сизые клубы, переполненная пепельница дымилась на краю света, и из космического звездного ничто склонялось ко мне гигантское лицо Кости, почему-то вдруг очень серьезного и возбужденного.
- Э, нет! Вот тут, ты, брат, врешь! - горячо доказывал он мне, отвечая на реплику, которой я и не помнил.
- Да в чем же я вру то? - понарошку возмущался я, распираемый радостью этой чудесной встречи, любящий и Костю, и темноту за пределами нашего круга, и красавицу официантку, несущую нам новый графинчик, и, вот, умница же какая, еще по горшочку пельменей для закуски.
- А вот в том, - размахивал сигаретой Костя, - что г-город, дескать, п-понятен и управляем! Видимость это, Солнышкин, ви-ди-мость!
Повторяет он это, ви-ди-мость, тщательно разделяя слоги, подчеркивая значимость звуков, образующих столь важное для него, понятие.
- Да отчего же видимость? - недоумеваю я и Костя наклоняется ко мне, жарко дышит хреновухой, а взгляд серьезный и сумасшедший.
- А вот смотри, - расстилает он салфетку и чертит на ней дорогим вечным пером неровные линии. Изображает посередине одной из линий неровный полукруг и начинает его штриховать.
- В-вот это, это арка. А вот это, - проводит Костя еще одну линию, - это улица. Вот это все, - золотое перо царапает салфетку, чернила расплываются, квадраты, выводимые Костей, похожи на одичавшие
