Отвечая так, он не дерзил и не набивал себе цену. Просто по всему выходило, что пребывание его в данной местности подходит к концу, так что не было смысла врать и не было резона прибедняться. Как думал, так и сказал.
— Это что же за профессия? — не поверил Викентьев. Видно, свое ремесло он ставил непомерно высоко.
В иной раз Пермяков, может, и втянулся бы в дискуссию, но сейчас не хотел.
— Нормальная, — повторил он.
— Ясно, — проявил тактичность собеседник. Помолчал для приличия, пару раз кивнул, после чего задал довольно болезненный вопрос: — Ну и что же вы, Николай Антонович, такую хорошую профессию потеряли?
— Так жизнь сложилась, — сказал Пермяков.
Хороший был ответ. С одной стороны, вежливый, с другой — дальнейшие ответы как бы сами собой отсыхали. Викентьев все понял правильно:
— Ну что. ж, Николай Антонович, мы тут с товарищами хотели проявить строгость в рамках законности, но поскольку вы человек серьезный придется эти строгости отменить. Нравится у нас — живите.
— И на каких же правах?
— Сейчас ведь как-то существуете. Ребята с вами дружат хорошие, значит, что-то в вас находят. Ну, а на формальности можно временно и зажмуриться.
Это снисходительное благодеяние Пермяков не отклонил, но и не принял — возразил дипломатичным полувопросом:
— Так у вас вроде тунеядцев не держат.
— Стройка большая, богатая, — сказал Викентьев, — вполне может себе позволить одного… ну, допустим, гостя. А захотите свое положение изменить — ради бога! Уж тут поможем. Чего-чего, а работы в Ключе хватает.
— Это подумать надо, — произнес Пермяков уклончиво, не очень даже стараясь свою уклончивость скрыть. Строек в России много, начальников еще больше, и понравиться именно этому — такая задача не стояла.
В пермяковских интонациях собеседник разобрался, но не обиделся и не заскучал, а ответил с неожиданной спокойной трезвостью:
— На раздумья, Николай Антонович, нужно время. А у вас его нет. Бичевать хорошо в юном возрасте, пока имеешь вид — любая баба пожалеет. А стареющий бич — зрелище непривлекательное. В эти романтические игры лучше играть без седых волос.
— Так-то оно так, — неопределенно согласился Пермяков.
— А раз так — надо решать не откладывая.
Уговаривает, что ли, спросил себя Пермяков. А зачем? Ему-то что? Даже любопытно.
— Да, вышло времечко, — пробормотал он.
И вдруг понял, чего надо начальнику стройки.
Ничего ему не надо.
Рабочие руки не нужны. То есть, конечно, нужны, но не такие ненадежные и в ином количестве: счет небось на сотни, а то и на тысячи. Демонстрировать власть или гуманность опять же не надо — тогда бы парней из комнаты не выгонял, а, наоборот, еще зазвал бы других, что поблизости. Совесть ублажить? Так ведь и такой потребности явно нет: с совестью у начальника полный контакт, никаких разногласий, а если и возникла лакая зазубрина, то не пермяковской судьбой ее заглаживать.
В ином дело, в ином.
Просто — может себе позволить.
Так мужик в себе уверен, так независим, так покорна ему профессия, что в свободное время может позволить себе многое — даже заняться извилистой судьбой случайного бича. Крепко стоит мужик. Может позволить.
Пермяков в прежней своей удачливой жизни тоже позволял. Тоже помогал случайным людям, тратил, не жадничая, время, деньги, душевные силы, и все это без особых размышлений, ибо отдавал не последнее. Сам так поступал и даже малость собой гордился.
Однако сейчас эта щедрость от богатства вызывала досаду и раздражение.
— Бродить — оно, конечно, увлекательно, — сказал Викентьев. — Но дальше-то? Ну, обойдешь еще полстраны. А в финале? Что после тебя останется?
На «ты» так на «ты».
— То же, что и после тебя, — ответил Пермяков, — холмик останется. Может, твой будет чуть повыше.
Зачем он так нарывался и к чему это приведет, Пермяков не прикидывал. Хуже не будет, а будет — и черт с ним! Просто хотелось, чтобы самоуверенный собеседник за эту свою снисходительную, сверху вниз, доброжелательность хоть чем-нибудь заплатил — пусть даже минутой злости.
Но Викентьев не разозлился… Викентьев проговорил мягко, с жалостью:
— Хочешь дожить потихоньку? Так ведь все равно не получится. Это в семьдесят можно доживать. А в сорок жить надо. Хочешь не хочешь, а придется…
Эта жалость была больней всего. Пермяков выдавил угрюмо:
— Ладно. Там поглядим…
В коридоре его ждали. Раиса стояла у стенки прямо против двери, лицо у нее было решительное. На широкой лавке сидели Павлик и рыжий Костя. Еще два паренька из той же компании перетаптывались у выхода. Прямо в осаду взяли, подумал Пермяков. — Извинились хотя бы? — агрессивно спросила Раиса.
— Все в норме, — ответил он.
На улице она взяла его под руку. Павлик сзади спросил:
— Ужин греть?
— После придет, — сказала Раиса. Ребята проявили деликатность — молча отстали. Ночью стройка выглядела странно и красиво. Грязь, канавы, бетонный лом — все было скрыто темнотой. Редкие фонари вдоль не проложенных, а только намеченных улиц окраины лишь подчеркивали глухую огромность окружающей тайги. Вразброс поставленные дома светились теплыми окнами маняще и недосягаемо, как большие корабли на ночном рейде.
— Устал? — спросила Раиса.
— Не с чего. — ответил Пермяков.
Он чувствовал себя странно. С одной стороны, шел и говорил с Раисой, причем вполне внятно, даже в интонации попадал. С другой — все искал, что бы ответить Викентьеву на те его жалостливые слова. Прямо мать родная, думал он про начальника, но ухмылка не состраивалась.
Раиса озабоченно вздохнула, помедлила и вдруг предложила:
— Хочешь, уедем?
— Куда? — удивился он.
— Куда скажешь. Можно на Север.
— И чего делать будем?
— Что и здесь. Работать пойду. А ты — как настроение.
— Какой же тебе смысл хорошее место бросать? — возразил Пермяков.
Раиса спросила осторожно:
— А тебе тут… ничего?
Он пожал плечами:
— Нормально.
— А эти идиоты?
— Почему же идиоты? — не согласился Пермяков. — Ты вот на них напустилась, а зря. Кража у них. Никуда не денешься, надо искать.
— Не там ищут!
— А ты откуда знаешь, что не там?
Раиса остановилась и, придержав его за рукав, тревожно уставилась в глаза. Пермяков
