директор, – они не могут представить себе, чего стоит в наше время держать институт на плаву, искать деньги, закрывать работы и добиваться оплаты, хотя бы частичной. Вместо того чтобы вместе идти к цели, они расползаются, как тараканы, во все стороны, в надежде схватить жалкие крохи на стороне, «химичат», обманывают, ищут легкой жизни, левых путей, и вот вам результат. Ведь Зуев – толковый инженер, кандидат наук, молодой еще, сравнительно, человек. Мог бы понять меня, помочь… Нет, обвешивают меня, как дохлыми кошками, самоубийцами какими-то, подачками… Закрыть бы лавочку да выгнать всех «за свой счет», а корпуса в аренду сдать. Могу сделать такой шаг, и никто меня не упрекнет».
– Так, – закончил разговор директор. – Сто тысяч можем выделить.
– Сто тысяч мы получим и без вас, через профком, вы выделите еще деньги, от администрации, – пытался возражать Сережа. Но директор уже написал резолюцию на заявлении, протянул бумагу Сереже и пододвинул к себе папку с документами для работы.
После того как Сережа побывал в психотделении больницы, в котором лечат самоубийц с переломанными ногами, поговорил с директором и побегал с Маниными бумажками, ему стала сниться по ночам Маня.
Глава 32
Танины родители умерли, считай, в один год. У Андрея Прокофьевича болело сердце. Лечили без особого успеха. Посоветовали уйти на пенсию. Ушел. Посоветовали прекратить водить машину. Немножко еще поездил и прекратил, действительно страшно, прихватит за рулем – бед наделаешь. Стал таскаться на дачу на электричке. Потихонечку пешком до станции. Потом четыре остановки, и от станции пешком. Без груза нетяжело. Машина есть в семье, Сережа, что надо, привезет на машине.
Ждал электричку, стоял на платформе, разговаривал со знакомым. Вдруг сильнейшая боль в сердце. Андрей Прокофьевич упал без сознания. «Скорая» отвезла в горбольницу. Оказался обширный инфаркт. Но стал приходить в себя. На двенадцатый день заболел живот, Прокофьичу дали грелку, а это был второй инфаркт. Все-таки и на этот раз вылез, выписался из больницы, не умер. Но всем своим существом понял, почувствовал Андрей Прокофьевич, что жить ему осталось недолго.
В загробную жизнь Андрей Прокофьевич не верил, собирался уходить насовсем. Поэтому он нежно и навсегда прощался с теми, кого любил. Хотел, чтобы приходили в гости знакомые. Бывало, что выйти за общий стол не мог, лежал в постели у себя в комнате. Тогда звал к себе гостей по одному и недолго беседовал, наслаждался каждым словом, сказанным приятным ему человеком. С дочерью и женой разговаривал сдержанно, но все же стал к ним немного снисходительней, мягче, чем раньше. На внуков смотрел сияющими глазами, дорожил любым их рассказом. Потом долго обдумывал их дела, оценивал их ситуации и восхищался их поступками. Иногда пытался Тане объяснить, какие у нее замечательные дети.
Но самую большую любовь и благодарность испытывал Прокофьич к Сереже. Вот кого он обожал сильнее внуков, сильнее всех, вот к кому тянулось его измученное болезнью сердце. Утром прислушивался, как Сережа собирается на работу, иногда выходил к дверям проводить, но не раньше, чем в последнюю минуту, перед самым уходом, чтобы не быть навязчивым, не мешать. Сережа уходил, и Прокофьич тут же начинал ждать его с работы. Прислушивался к шумам на лестничной площадке, мог десять раз за вечер спросить: «Сережа пришел?» «Не пришел, не пришел твой Сережа», – отвечала жена. Старался сам не подходить к Сереже лишний раз, чтобы не надоесть, разве что по конкретному делу. Зато когда Сережа затевал с тестем разговор, это было праздником. Частенько предметом обсуждения были институтские новости: кого назначили, кого сняли, кто ушел в частную фирму. Да и мало ли других тем?
У каждого из них была тайна. Андрей Прокофьевич боялся умереть без Сережи, но никому об этом не говорил. А Сережа об этом знал, но тоже скрывал, что знает. Уезжая в командировку, Сережа, оставшись наедине с тестем, обязательно спрашивал: «Неделю меня не будет. Как, продержитесь?» Прокофьич краснел, смущался, ведь это была его тайна, и говорил, что-нибудь вроде: «О чем речь? Поезжай спокойно. Знаешь, Сережа, по-моему, тебе надо собирать материал на докторскую…»
Бог был милостив к Андрею Прокофьевичу, он умер у Сережи на руках. С утра в субботу Прокофьич чувствовал себя особенно плохо. Сережа не поехал на дачу и сидел около постели тестя. А тот сказал, чего никогда не говорил раньше: «Знаешь, Сереженька, ты Таньку не бросай. Дура она, и тяжело тебе с ней… Все-таки детей она нам хороших нарожала…» Последними словами его были: «Сережа, закрой мне глаза, я сейчас умру».
Оставшись без мужа, Анна Петровна совсем растерялась. Не стало идеи, стержня жизни. Оказалось, что она была очень идейным человеком, и жить просто так не могла. Казалось бы, почему не жить, пожиная от трудов своих. Но ни благополучие дочери, ни прекрасные, ею выращенные внуки, ни хорошая квартира, ни любовно возделанный ее руками садовый участок не давали ей основания для душевного покоя. Нужна была цель.
Раньше на эту цель указывал муж, и она всеми силами стремилась достичь ее. Цель могла оказаться ложной, путь ее достижения неправильным, а все труды – коту под хвост. Тогда она возмущалась, кричала мужу с искренним негодованием: «Чего удумал-то! Дурак ты, что ли? Ведь ясно было мне, что тут морока одна, а толку никакого! А я-то, я-то!..Сил моих нету, заездил ты меня…» Но если бы Прокофьич снова сказал ей делать то же самое, она бы тут же все и повторила, не колеблясь ни минуты. Справедливости ради нужно отметить, что в большинстве случаев затеи Прокофьича удавались и приносили пользу семье.
Всю жизнь она жила за Андреем Прокофьевичем. Он приехал после войны в Москву, поступил в Бауманский институт, как сам любил говорить, в Училище. Жил то в общежитии, то у родственников в Мытищах на птичьих правах. За это время один раз был в деревне на похоронах матери, но ни с кем тогда особенно не виделся. Остановился тогда у своей сестры, а, как схоронили мать, сразу уехал. После института поработал недолго в Москве, потом перевелся с повышением в Подмосковье и в первый отпуск поехал в родную деревню жениться. Ох, жених был! В шляпе, в двубортном костюме, справа приколот институтский «поплавок», слева медали звенят. Не шибко молодой, тридцать два года, но и не перестарок. Так ведь и Оне было уже двадцать три года, не девочка.
Семью Борисовых помнили, хоть их в деревне не осталось никого. Только называли их Федотовы, по- уличному. Борисовых-то было полдеревни. Скажи «Андрей Прокофьевич Борисов», так это нужно еще сообразить, про кого говорят, а назови «Андрюшка, Прокофия Федотова сын», сразу ясно, о ком речь. У Прокофия было пять сыновей и две дочки. Все высокие, красивые. Младший – Андрюша, поскребыш, этот небольшого росточка, но тоже лицом пригожий. Работали все, в страду еще работников нанимали. Опасность коллективизации для своей семьи Прокофий почувствовал загодя и стал переправлять сынов в город. Старший сын Василий уехал в Мытищи в двадцать девятом году, только чуть обосновался, как к нему потянулись остальные. Перед войной в деревне остались только родители и младшая замужняя дочь. Прокофий в войну умер, мать умерла в сорок девятом. Дочь с мужем переехали в Рязань.
Все сыновья Прокофия воевали, не вернулся один, старший брат Василий. Сообщили жене в Мытищи, что без вести пропал. А где, что – неизвестно. Ни пенсии, ничего. В сорок втором году пришло в деревню письмо из госпиталя в Свердловске от их деревенского, тоже Борисова, но не родственника. Он писал своим родителям, что живой, но тяжело раненый. В письме упомянул, что «Ваську Федотова в плену видел». Сам этот парень в деревню больше не вернулся, то ли умер в госпитале, то ли потом погиб, и последняя ниточка оборвалась…
Андрюшу повели по домам, от Борисовых к Борисовым, потом к Фроловым, к другим Фроловым и опять к Борисовым. Андрей в родной обстановке совсем размяк, забыл, зачем приехал. Рассказали ему все деревенские истории.
Как их деревенская баба Анна овдовела, осталось у нее трое детей. Вышла замуж за путевого обходчика, тоже вдового с двумя детьми, и переехала на пост за сорок километров от деревни. Жили хорошо, дети выросли, и ее сын его дочку полюбил. А жениться можно ли, нельзя? Вроде и не брат с сестрой, но выросли как брат и сестра. Думали, гадали, не могли решить. Надумали спросить совета у двоюродного брата, он был монахом в Ряжске. Поехала Анна, нашла его в монастыре и рассказала про свой случай. Тот говорит: «А почему ж нельзя, они ведь друг дружке не родня?», потом засомневался, подожди, говорит, я в книгах посмотрю. Через полчаса выходит и грустно так: «Нет, Аннушка, неправильно я первый раз сказал, нельзя им жениться…» И не поженились, раз нельзя.
Как вызвали в сельсовет Фролова, бригадира плотников. В сельсовете дожидался уполномоченный НКВД. Велел всю бригаду собрать. Собралась бригада, пять человек. Дали всем пятерым по три года и
