Ватерлоо Бонапарт понимает: перст Божий или судьба отвергли его - и удаляется (опять же намек в рукописи!) в монастырь, замаливать кровь, пролитую в бесчисленных войнах.
- Богомольный Бонапарт?.. Как бы он сам расхохотался!..
- Кто знает, кто знает, что делает с людьми подлинное несчастье... Я пишу сейчас биографию некоего Рансе. Этот блестящий аристократ, атеист, великий Дон Жуан закончил свою жизнь монахом... ('Жизнь Рансе' я издал в 1844 году.)
- Ах, значит, вы... пишете? - Легкая усмешка в уголках любимого рта. Но я не собираюсь ее замечать.
- Двойник, будем называть его 'Император', возвращается в Париж. Наполеон поручает ему выиграть эту 'последнюю битву'. Первая задача 'Императора' - продиктовать воспоминания, создать новый образ для истории... Именно с 'Императором' и знакомится Лас-Каз в Елисейском дворце. Поэтому, как говорится в рукописи, после Ватерлоо 'Императора' с трудом узнают Гортензия и Люсьен...
- И он смог продиктовать книгу, ставшую властителем дум всей просвещенной Европы?
- Возможно даже, что он писал за Наполеона его поэтические бюллетени. Недаром в рукописи 'Император' постоянно и удивительно точно их цитирует... А потом - героический финал: он завершил текст 'мемориала', и верный Киприани сделал то, о чем 'Император' договорился с Бонапартом: в игру вступил мышьяк.
- Двойник был способен даже на самоубийство? - Она не скрывает насмешки.
- Он давно чувствовал себя больше Наполеоном, чем сам Наполеон. Он был Император!
Молчание.
- Вы ждете, что я скажу?.. Мой вопрос: зачем вам было писать о нем от имени Лас-Каза? Могли бы от своего. Вы знали Наполеона, и он вас. Интересно, от чьего имени вы напишете обо мне?.. - Злость не идет ей. На прелестном лобике вздувается жила. - Ваши вечные игры!
Мне приходится ее разубеждать, но тщетно. В это время раздается зычный голос:
- Я вынужден прервать ваш спор, мои дорогие друзья! И, попросив прощения, отважусь сказать по- солдатски: какой к чертям двойник? Какая чепуха! - Это, к моему счастью, в дверях появился барон О. - Я служил с молодым Бонапартом в Валлансе и был его адъютантом во время Итальянской кампании. Я был с ним на Аркольском мосту и схлопотал там две пули. А он, находившийся в самой гуще боя, единственный не имел даже царапины. Он был заговоренный, клянусь!.. И я сразу узнал его в рукописи. Здесь полно его словечек. И - его главная черта: никогда и никакого раскаяния! Никаких угрызений совести. Радостно и точно указывает количество убитых. Причем с сознанием исполненного долга! А погибли миллионы, доживают искалеченными сотни тысяч! Я никогда не забуду несчастного графа Т., у которого убили трех сыновей. Он сошел с ума и выкрикивал одну фразу: 'Должен ли Господь просить у меня прощения?'
Мы вышли в парк. Я гляжу на вершину Монблана и горящее в закате Женевское озеро... Золотистые облака затянули горизонт. Но нет на свете нашей подруги, которая насладилась бы этим зрелищем, как нет и Бонапарта... который, впрочем, не заметил бы его... Да никого уже нет... никого из тех могущественных владык Европы, с которыми довелось беседовать ему и мне. Умер русский царь, умер 'дедушка Франц', умер английский принц-регент, умер Людовик XVIII, умер неаполитанский король Фердинанд, умер Папа Пий VII. Осталась только эта стопка бумаги, исчерканная торопливым почерком.
Жюльетта знает, о чем я думаю... Шепчет:
- Но зачем-то Господь его к нам послал?
- Или дьявол, - говорит барон.
Ветер затих, и в тишине - только говор ручья, вращающего жернова мельницы. Я молчу. Вспоминаю слова, которые написал о нем тот единственный немец, который его не предал... Гёте написал мне из Бадена:
'Каждый чувствует, что за его историей скрывается НЕЧТО... Только никто не знает - ЧТО?'
