короля (Людовика). Он развел вас с Палатой, сир! И сейчас там льются подлые речи...
Люсьен остановился, ожидая реакции брата.
- Продолжай! - равнодушно сказал император .
Чтобы разбудить наконец его негодование, Люсьен читает по бумажке речь Лафайета:
- 'Настал момент объединиться нам вокруг трехцветного знамени восемьдесят девятого года - знамени свободы, равенства и порядка. Только под знаменем Великой революции мы сможем противостоять иностранным притязаниям и внутренним попыткам мятежа. И еще: я предлагаю объявить вне закона всякого, кто попытается совершить акт насилия по отношению к Палате представителей народа...' А дальше уже непосредственно о вас, сир: 'Я вижу между нами и миром одного человека. Пусть он уйдет - и будет мир'.
- Далее? - все так же равнодушно произносит император.
- Далее - гром оваций. Аплодируют все - и старые республиканские безумцы, поверившие в возвращение революции, и сторонники Фуше, и испуганное 'болото'.
- Ну что ж, пусть делают, что хотят. На свою голову я приучил их только к победам - в беде они не могут прожить и дня... Поезжай, объясни безумцам, что революция, вернее, ее опасный призрак, и вправду вернулась! - Он указывает рукой за ограду, откуда несется рев тысяч глоток. - Но этот призрак не с ними, не в зале Палаты. Он за ее окнами. И он - со мной.
- И это только начало, сир. Предместья входят в Париж. - Люсьен приободрился. Он добавляет, многозначительно улыбаясь: - Кто-то сообщил им, что происходит в Палате, и они требуют разогнать предателей.
Но ловкость брата не трогает императора. Он молчит.
А с улицы продолжают доноситься грозные вопли: 'Да здравствует император! Депутатов на фонарь! Диктатуру императора!'
Император подходит к окну и глядит на тысячи людей, которые славят его. Люсьен громко шепчет:
- Надо распустить Палату и объявить: 'Отечество в опасности!' Париж укреплен. Груши сохранил свою армию...
Но император по-прежнему молчит и смотрит на улицу. На лице Люсьена отчаяние. А люди идут и идут мимо дворца...
Принесли последнее сообщение из Палаты: выступили Сийес и Карно. Они говорили об обороне Парижа, которую может организовать лишь один человек император. Но Лафайет своей речью опять переломил ход заседания... И Люсьен, все еще надеясь разбудить гнев брата, читает (с выражением) патетические слова Лафайета:
- 'Кости наших братьев и детей наших разбросаны от пустынь Африки до снегов Московии. Миллионы жизней отдала Франция человеку, который и теперь мечтает о борьбе со всей Европой. Довольно!..'
- Глупец! - не выдерживает император.
- Сир, вы должны решиться!
Но император опять молчит!
Наступает ночь. Император уходит спать. Люсьен отправляется то ли в Палату, которая все еще заседает, то ли в город. Мы бодрствуем.
В половине четвертого утра приносят новое сообщение. Палата, охрипнув от воинственных речей, постановила: император должен отречься. В противном случае он будет объявлен вне закона.
Люсьен зачитывает решение Палаты. Император остается совершенно равнодушен. Он преспокойно пьет кофе и о чем-то думает...
Приезжает Бенжамен Констан. Тот, кто когда-то клеймил императора Чингисханом и Аттилой, теперь - его советник. Он перепуган:
- Сир, вас просят отречься...
- Передай этим глупцам: уже вскоре они потеряют все, ради чего меня предали. У Лафайета не будет его республики, а у Фуше - его министер
ского поста...
Братья выходят в сад. Люсьен продолжает уговаривать, тычет пальцем в ревущий людской поток за оградой - бесконечные приветствия императору и проклятия депутатам.
- Они умоляют вас: 'К оружию!' Вся Франция, сир, сегодня провозглашает: 'Да здравствует император!' Вы никогда не были так любимы! Мы разгоним депутатскую сволочь... как когда-то, восемнадцатого брюмера. Нет, куда легче!
Император отвечает слишком громко - будто всем нам:
- Восемнадцатого брюмера я обнажил шпагу ради Франции. Сегодня я должен вложить ее в ножны, я не хочу гражданской войны. Я не могу залить страну кровью. Я не буду императором Жакерии.
Он снимает треуголку и стоит с обнаженной головой, отвечая на приветствия толпы. Потом братья отходят в сторону от свиты и останавливаются прямо под моим окном. И я слышу шепот Люсьена:
- Слова, красивые слова... Что с тобой? Я тебя не понимаю. Неужели ты так устал? Ты постарел? Или... ты что-то задумал?
Император не отвечает. А за решеткой все идут люди. И кричат до хрипоты: 'К оружию! Да здравствует император!'
'Ты что-то задумал?' Эта фраза уже тогда озадачила меня. И потом я не раз вспоминал вопрос Люсьена.
Вечером мы узнаем: Фуше уже ведет переговоры с союзниками. Они хотят одного: возвращения Бурбонов. Мечта о династии умирает на глазах. Но император остается в странном бездействии.
Приезжает маршал Даву, путано объясняет:
- Пока вы в Париже, сир, Фуше опасается народного восстания...
Император усмехается:
- И вы хотите, чтобы я...
Этим 'вы' император соединяет маршала с изменниками.
Даву жалко бормочет:
- Новое правительство просит, сир... покинуть дворец... и Париж.
Император молча выходит из комнаты. Растерянный Даву уезжает.
Вечером появляется сам Фуше. Тощая фигура, тонкие бесцветные губы, угодливо склоненная голова. Но в рыбьих глазках - постоянная насмешка.
- Ваше величество, я пришел как глава временного правительства.
Он не желает скрывать свое торжество. Император смеется:
- Я в первый раз вижу вас поглупевшим. Вам нельзя повелевать, Фуше. Цезарем рождаются, впрочем, как и слугой. Вы - великолепный слуга... Но в одном вы правы: ваше правительство - временное. Очень временное. Надеюсь, после его конца вы вновь приобретете те качества умного слуги, за которые я прощал вам столь многое.
- Я и пришел послужить вам, сир. Вам следует покинуть дворец. И как можно скорее - Францию. Я не хотел бы, чтобы вас захватили союзники. Блюхер обещает повесить вас на первом суку... сир.
И опять - торжество в глазах.
- Что ж, Блюхер прав в своей ненависти ко мне. Это от страха. Я столько раз бил его... И если бы вы не предали меня, ни один пруссак не ушел бы за Рейн.
И тогда Фуше сказал... Клянусь, я слышал это, ясно слышал!
- Но, по-моему, вы сами захотели, чтобы вас предали. Вы сами предоставили нам эту возможность. И вы не заставите меня поверить, сир, во все глупости, которые вы наговорили Констану и вашему брату. Вот только для чего вы это сделали, я не понял.
- Вам трудно поверить, что польза Франции, безопасность Парижа могут быть для кого-нибудь превыше всего?
- Для кого-нибудь... но не для вас. Я никогда не поверю, сир, что есть хоть что-то на свете, ради чего вы согласитесь перестать воевать.
Оба помолчали. Наконец Фуше спросил:
- Вы действительно думаете уехать в Америку?
