отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого...
Глава пятая,
Война
Пенсионеры в трамваях
Говорят о звездной войне...
Б.Гребенщиков
- Братишки! Мужики! - вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. - Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!
- Шибко в лом, - отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. - Так кайфово лежать на солнышке...
Остальным было лень даже говорить.
- Сволочи! - страдал Федя. - Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди...
- Дык... - смущенно бубнил Саша. - Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными...
- А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
- Эй! - окликнул его Федя. - На дереве!
- О!
- Ты кто?
- Мбангу.
- Не крещеный, что ли?
- Хрещеный, - ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
- А кем крещен, мною али в Папуасовке?
- Тобою, - ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. - И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
'Ловкий малый,' - подумал Федя.
- Пойдешь со мной, - решил он. - Воевать будем с Папуасовкой.
- Нельзя мне, - сделав глупое лицо, сказал Мбангу. - У меня плоскостопие.
- И ты... - махнул рукой Федя. - Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: 'Э, пусть лучше умру от солнечного удара!' - и снял платок.
- Вот умру я, умру я, похоронют меня... - тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. - И нихто не узнаит, где могилка моя...
Феде было жалко себя.
'Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут... Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!'
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал 'Вот умру я, умру...'
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
- Митька! Друг!
- Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
- Митька, братишка ты мой! - орал счастливый Федя.
- Ведь ты братишка мне! - отвечал не менее счастливый Дмитрий.
- Дырку вам от бублика, а не Шарапова! - кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
- Воюют, однако! - говорили митьки в Папуасовке.
- Шибко крутое сражение! - раздумывали митьки в Больших Папуасах.
- Помочь надоть! - вскочил Сидор в Папусовке. - Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
- На помощь к Феденьке! - закричал Саша в Больших Папуасах. Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
- А-а-а!!! - орали они.
Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
- Ур-ра!!!
Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз в Больших Папуасах, второй - в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
- Дык! - слышались взволнованные голоса. - Елы-палы!
Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
- Пирато! Пирато! - кричал папуас.
Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей...
Глава шестая,
Как отпраздновали примирение
На острове, который я позволил себе
назвать Новой Гвинеей, нас встретила
толпа бородатых аборигенов, называющих
своего вождя 'митькой', друг друга
'митьками', а всех остальных
папуасами. Встретили нас
доброжелательно, напоили напитками,
напоминающими пиво и портвейн, а узнав
мое имя, что-то лопотали и показывали
жестами, как будто меня надо разрезать,
поджарить на костре и съесть, на что я
с присущим мне юмором не соглашался. Мы
долго смеялись...
Из отчета капитана Джеймса Кука
Британской Академии Наук
На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.
Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.
- Дык, - сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. - Ты это, чего уж там... Элементарно, Ватсон... Федь, дай ему портвейна!
Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.
- О! Порто! - воскликнул англичанин, отведав. - Гуд!
- Гуд! - хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.
Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.
Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:
- Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
- А, - воскликнул Федька. - Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!
