Втуненко

приуныл, брат, что призадумался? Болен, бедняжка! Не хочется к ветеринарам обращаться — живо уморят, Марья Саввишна, давала ему серку? Перлушка, милый мой Перлушка!

Корнил Саввич нагнулся, пес привстал и лизнул его в губы.

Вышневолоцкий сел на венский расшатанный стул и поднес к носу свой белый надушенный платок, потому что все еще не мог привыкнуть к зараженному воздуху, который, однако, не смущал хозяев. Бедность и неряшливость царили в комнате. Постель в углу незастлана. Вороха газет, между которыми видное место занимал 'Разговор', валялись на комоде и на полках покосившейся этажерки, на столе. Сырость намочила обои. Внизу двойных рам были сделаны деревянные желобки, и их наполняла вода, струившаяся со стекол.

— Неприглядное жилище? — спросил Втуненко. — Семнадцать рублей плачу, — ух! как трудно достаются. Марья Саввишна, нам бы закусить чего-нибудь! А главное, водочки, водочки! капельку!

Он показал на пальце, сколько именно водочки.

— Корнил Саввич, я считал вас гораздо старее, — начал Вышневолоцкий. — Ни одного седого волоса… Сколько вам лет?

— Шестой десяток идет… Что, молод?

— 'Василия Темного' я читал еще в первом классе гимназии… помню, с картинкой.

Втуненко закинул голову и хвастливо посмотрел на Вышневолоцкого.

— Теперь не пишут исторических романов, — сказал он.

Вышневолоцкий не возразил ничего.

— Нет той эрудиции! — начал Корнил Саввич, помолчав. — Марья Саввишна, помнишь 'Силуэт'? Это — их сочинения!..

Марья Саввишна вошла с тарелкой в руке и с графинчиком.

Вышневолоцкий встал.

Марья Саввишна была в красной кофточке, застегнутой не на все пуговицы: их недоставало там, где они более всего были нужны. Поставив завтрак на стол, Марья Саввишна протянула гостю руку.

— Здравствуйте, не взыщите за угощение. Я, Корнил Саввич, купила наваги на десять копеек, да гусиных ланок.

Вышневолоцкий понял, что воздух был отравлен навагою, которой он терпеть не мог.

— Ну, будем же здоровы! — произнес Корнил Саввич, держа рюмку у рта. Он медленно проглотил водку, помотал головой и налил Марье Саввишне. — Она пьет не хуже меня!

— Неправда! Вот уж неправда! Я пью для удовольствия, а ты из жадности.

— Что же вы не закусываете? — спросил Корнил Саввич.

— Они непривычны к нашей пище, — произнесла Марья Саввишна. — Кушайте лапки.

Вышневолоцкий взял лапку.

— Почему нападаете вы на Лавровича? — начал Вышневолоцкий. — Я сейчас поеду к нему, и, может быть, недоразумение, которое возникло, мне удалось бы уладить.

— Ах, нет, напрасная забота-с! — вскричал Корнил Саввич. — Я одному только удивляюсь, что как вы, будучи истинно либеральным писателем, можете находиться в каких-то отношениях с господином Лавровичем? Господин Лаврович держится устарелых взглядов, несмотря на свою сравнительную молодость, и принадлежит к партии Страстного бульвара[5] . Да-с.

— Неужели? — сказал Вышневолоцкий. — А вы говорили, Лаврович завел полемику с 'Московскими ведомостями'.

— Признаюсь, полемика-то была с 'Русскими ведомостями', а я, по праву корректора, переделал… Так что ему должно влететь от Страстного бульвара-с.

Вышневолоцкий улыбнулся и спросил:

— Вы корректором в 'Разговоре'?

— Управляю типографией Шулейкина и вместе корректор. Конечно, корректор корректору рознь… Другой не посмел бы. А я напутал: хозяин давно просил выставить господина Лавровича. Хозяину надо, чтоб журнал ничего не стоил, чтоб купцы платили за бесчестье, чтоб сотрудники печатали у нас ябеды и еще нам платили!

— Послушайте, я не пойму — вы за кого же собственно?

Корнил Саввич выпил рюмку водки и, блеснув глазками, шепотом произнес:

— За себя-с, за сохранение своей престарелой униженной личности!

Вышневолоцкий вдумчиво посмотрел на него; Корнил Саввич отвернулся.

— Марья Саввишна, — сказал он, беря жену за руку, — сколько нам, душа моя, необходимо в месяц денег?

— Да, если не пить, Корнил Саввич, то пятьдесят рублей надо. Меньше никак нельзя! — обратилась она к Вышневолоцкому и сделала жалобное лицо.

— А с питьем, Марья Саввишна?

Она улыбнулась.

— Много ты жрешь водки, Корнил Саввич. Господь тебя знает! Иной месяц на двадцать, а иной сотню пропьешь.

— Вместе с тобой, Марья Саввишна, вместе с тобой!

— Что срамишь меня при чужих людях?

— Ну, а все ж таки… Так вот, господин Вышневолоцкий, сколько денег нам надо, чего требует наша личность! Только не подумайте, что я принцип продам за рюмку водки. Нет-е, я человек стойкий. Меня какие люди уважали! Но ежели с одной стороны Лаврович, а с другой Шулейкин, то наплевать. Бьюсь как рыба об лед, ибо вечно, ежечасно, ежеминутно желаю есть, а также имею потребность кормить семью, состоящую из Марьи Саввишны, сына Андрея и из бесценного Перла. Поднимающий меч от меча погибнет[6]. Лаврович считал меня старым псом, которого пора выбросить. Но я жить хочу, и вся моя семья точно так же желает жить. Я насмотрелся на своем веку на такие вещи, что не поверите, если я вам расскажу. Шулейкин грошелуп, низкая тварь, но он, на мой взгляд, выше Лавровича и многих других деятелей, имена которых ныне гремят в литературе. Никто не стал бы меня держать, а господин Шулейкин держит. Теперь скажите, за кого я должен стоять?

Он налил три рюмки водки и пригласил любезною улыбкой жену и гостя выпить. Вышневолоцкий едва дотронулся губами до рюмки. Он внимательно слушал Кориила Саввича. До сих пор он вращался в той литературной среде, которая всегда пользуется и уважением и достатком.

Он первый раз был в жилище забытого, несчастного старика, который считался когда-то почтенным литератором и теперь впал в нищету, испьянствовался и дошел до какого-то нравственного отупения… А между тем было же у него назади светлое время, когда он знался с 'корифеями' и когда для него 'принцип' не был звуком пустым… Хорошо еще, что какой-то подлый Шулейкин эксплуатирует старика. Что было бы о Корнилом Саввичем без Шулейкина?

— Не смею осуждать вас, Корнил Саввич, — сказал Вышневолоцкий. — Мне понятны причины, почему вы против Лавровича. Но я его помню хорошим человеком… Он мой товарищ.

— Хороший человек! У цензора крестил детей!

Вышневолоцкий рассмеялся.

— Что ж, если цензор порядочный человек! Гончаров был цензором[7].

— Литератор — особа священная, — возразил Корнил Саввич и надменно указал на свою грудь.

— К нам околоточный в гости ходит, — начала Марья Саввишна, — тоже обожает литераторов.

— Ну, ну, ну! Какой околоточный! Рехнулась, матушка?

— А Николай Константинович?

Корнил Саввич тихонько показал жене кулак и пояснил гостю:

— Зря болтает моя Марья Саввишна! Кто подумает, и в самом деле я с участком имею сношение! Она меня подведет! Между нами, околоточный ходил с повесткой; я учинил дебош… Да, я еще дебошир! А Марья Саввишна сейчас: к нам ходит околоточный!

Он сплюнул; Марья Саввишна хранила молчание.

— Господин Вышневолоцкий! Насчет стариков сложилось такое мнение, что ежели сед, то и