никого не боятся, их в местечке все уважают, даже побаиваются. По команде – ать-два, ать-два! – вышагивают на плацу напротив еврейской школы, и любимый учитель Бальсер все время протирает очки и чаще поглядывает на них, чем на доску.
Внук слушал бабушку, не перебивая, – с дедушкой так не поговоришь, с кошкой говори не говори, кроме мяуканья ничего в ответ не услышишь; папа до вечера пропадает на мебельной фабрике Аронсона, а мама за деньги нянчит малолетнюю внучку мельника Пагирского.
– А пташка, куда же та пташка девалась? – Хаима не очень-то интересовала давно отгремевшая война между русским царем и немецким. Не увлек его и рассказ о хупе, под которой она, Кейла Любецкая, и Лейзер-Довид Мергашильский могли стоять бок о бок, но он сбежал от своей невесты и от призыва в русскую армию, а вскоре под хупой его заменил старший брат – Ханаан.
– Пташка? – переспросила Кейла и замялась.
Когда Хаим, обиженный молчанием бабушки, укоризненно глянул на нее, она сказала:
– Красивая была пташечка. Хохолок у нее был ну точно дамский гребешочек... на крылышках желтели латки, а клюв походил на изогнутое дедово шило... А уж как заливалась! С утра до вечера – только тью-тью, тью-тью да тью-тью, – неожиданно хрипло запела Кейла.
– А ты, оказывается, и петь умеешь, – восхитился Хаим.
– Когда-то, может, и умела, – смутилась бабушка. – Только пташка моя уже давным-давно улетела.
– Куда?
– Я не уверена, Хаимке, что ты поймешь меня, но моя пташка взяла и улетела в старость...
– Куда?
– В старость, – повторила Кейла и грустно улыбнулась.
Внук от удивления выпучил глаза.
– Старость, солнышко мое, это тот же дремучий лес, это хуже, чем царская армия, – продолжала Кейла, набухая печалью. – Туда, в этот темный лес, слетаются все немощные, безголосые старцы и старухи, которые за свою долгую жизнь уже все песни спели. Сидят на ветках и молча слушают, как вокруг распевает молодняк, а когда приходит срок, то замертво падают с веток на землю.
Кейла по своему обыкновению говорила как бы сама с собой, не заботясь о том, кто её собеседник.
Но Хаиму не хотелось слушать про старость. Он ждал, когда бабушка наконец расскажет, что сталось с той пташкой, которую ему когда-то в день рождения подарил дедушкин брат.
– А пташечка не поладила с твоим дедом. Она пела, а дед все время ворчал себе под нос, что ее рулады мешают ему работать, птиц, мол, слушают только бездельники, – Кейла не торопилась огорчать внука печальным продолжением рассказа. – Я говорила своему ворчуну, что пичуга своим пением привлекает клиентов, а он тыкал шилом в подошву и передразнивал меня: “Скажи-ка, Кейла, пришлось ли бы тебе по душе, если бы я запер тебя в железную клетку, кормил бы тебя хлебными крошками и еще принуждал бы целыми днями песни распевать. Господь на то и Господь, что уготовил каждой твари свое место. Кому-то суждено сидеть с шилом за колодкой, кому-то – чистить на солнышке перышки, а кому-то – торговать колониальными товарами. Выпусти-ка, душа моя, пташку этого бобыля и отшельника Лейзера- Довида на волю. Пускай улетает домой”.
– И ты выпустила?
Бабушка кивнула.
– Но ты, Хаимке, не расстраивайся. Я поговорю с Лейзером-Довидом, когда он придет на поминки прадедушки – их общего с твоим дедом отца, и попрошу для тебя новую пташку. Он не откажет мне. Душа у него добрая. И к тому же он был моим женихом.
День поминовения выпадал на конец весны, когда проливные дожди сменялись устойчиво теплой, солнечной погодой. В эту пору можно было без помех помолиться на еврейском кладбище под куполом выстиранного, как белье, свежего неба, убрать с надгробий осыпавшуюся с сосен хвою и соскрести налипшую за слякотную осень и за снежную зиму грязь.
Никто в местечке точно не знал, жив ли Лейзер-Довид, а если жив, то приедет ли на поминки. Не ведали его земляки и о том, чем он от весны до весны занимается. Не ловит же он круглый год без передышки своих птичек. Слухи и небылицы о нём, как беспризорные кошки, гуляли по дворам и скреблись в двери каждого дома. Кто-то говорил, что он давным-давно покинул землянку, построил на опушке крепкую избу и сарай, крестился в деревенском костёле, завёл жену-литовку, корову голландской породы и пару свиней; кто-то уверял, что Лейзер-Довид веру не менял, но перестал быть птицеловом и заделался заправским лесорубом. Говорили, что вообще в Литве давно уже его след простыл, что он якобы махнул куда-то в Южную Америку и обосновался не то в Бразилии, не то в Уругвае, где в тамошних дебрях обитают диковинные, способные по-человечески говорить птицы, за которые богатеи платят баснословные деньги.
Опровергая все нелепые слухи и небылицы, Лейзер-Довид на переломе весны и лета, в день поминовения снова появился в местечке и прежде всего отправился на родные могилы. Туда же, на могилу их отца – жестянщика Меира, пришел Ханаан вместе с Кейлой и внуком Хаимом.
Наконец Хаим смог впервые вблизи рассмотреть Лейзера-Довида. Сводный брат деда был высокий осанистый мужчина – густая, жесткая, как пакля, борода, из которой тонкими сосульками свисали седоватые пряди; грубый полушубок, перетянутый толстым сыромятным ремнем; старые, ободранные сапоги. Лейзер-Довид был больше похож на литовца, заблудившегося на чужом кладбище, чем на еврея. Если бы не выцветшая бархатная ермолка, его смело можно было бы принять за бродягу. Странное впечатление производила и его манера молиться – с проглатыванием слов, с глухим звероватым бормотанием. Обязательные после каждого поминального стиха заклинания “Амен” сыпались с его сухих обветренных губ на треснувшее надгробье, словно комки слипшейся глины.
Над могилами все время стаями пролетали растревоженные птицы. Казалось, они собрались по уговору со всей округи, и в их неистовом пении таилась какая-то угроза Лейзеру-Довиду. Птицелов то и дело беспокойно задирал голову к небу. Брат Ханаан и Кейла настороженно наблюдали за его судорожными движениями. Им было трудно понять, что Лейзер-Довид испытывает при этих неистовых пересвистах – то ли благодарит пернатых за то, что разделяют вместе с ним беду, обрушившуюся на него много лет тому назад, то ли корит за то, что своим неуместным буйством омрачают скорбную молитвенную тишину.
Хаим не сводил с птицелова глаз. И вдруг он громко ойкнул от испуга. С вершины высокой сосны вспорхнула дерзкая ворона и, не прерывая своего полёта, клюнула бархатную ермолку Лейзера-Довида, который от неожиданности на минуту растерялся, вздрогнул, но потом, как ни в чем не бывало, продолжал молиться. Ворона взмыла ввысь и через миг совершила над могилой новый круг, спикировала вниз и еще раз чиркнула клювом по бархатной ермолке, словно и впрямь пыталась вцепиться в Лейзера-Довида и унести его на соседние непролазные болота.
– Кыш, проклятая! – закричала Кейла. – Кыш, будь ты неладна!
– Это дурной знак, – шепнул жене Ханаан.
– А ты не каркай, как ворона...
Хаим томился. Ему не терпелось уйти с кладбища – оно навевало на него смешанную с ужасом скуку; люди только и делают, что рвут на себе волосы, рыдают в голос или молятся нараспев под столетними деревьями, оскверненными нестерпимым вороньим карканьем. Единственное, чего Хаим больше всего хотел, это поскорей вернуться домой. И чтобы бабушка Кейла договорилась со своим бывшим женихом о новой пташке. Если она попросит Лейзера-Довида, тот не откажет. Хаим будет эту пташку кормить, выносить во двор – пусть она дедушку Ханаана не отвлекает песнями от работы, пусть греется на солнышке и подпевает своим братьям и сестрам, пролетающим над местечком; нечего ей целыми днями напролёт слушать недовольный кашель и стук молотка, вдыхать запах старых кож и ваксы.
Дорогу в местечко все Мергашильские прошли молча, и Хаим уже не сомневался, что бабушка забыла про свое обещание.
Но когда Кейла начала ставить на стол приготовленные в честь гостя блюда – рубленую селедку, гусиную шейку со шкварками, тушёное мясо с черносливом и картошкой, початую бутылку вина, оставшегося после пасхальных праздников, – Лейзер-Довид вдруг сам заговорил о подаренной им пташке.
