и, счастливая, опустится рядом с её соблазнителем.
– Ну, какая из птах тебе больше всего понравилась? – спросил Лейзер-Довид, закончив выводить ошеломляющие рулады.
– Певчий дрозд, – твердо решил Хаим.
– Будет тебе певчий дрозд. Только следи, чтобы твой дедушка не выпустил его, как того щегла. Птицы созданы не для того, чтобы кошки ими вкусно обедали, а для того, чтобы доставлять нам радость. Понимаешь?
– Ага, – пролепетал Хаим, у которого от благодарности и восхищения куда-то попрятались все слова.
Когда Лейзер-Довид вернулся в дом, чтобы попрощаться с хозяевами, Ханаан попытался еще раз уговорить его по-хорошему.
– Может, все-таки вернешься, устроишься в пекарню, к тому же Файну, обзаведешься семьей и останешься с людьми. Время сейчас неспокойное. От птиц и кабанов ни хороших, ни дурных новостей в пуще не услышишь, а здесь новости с каждым днем множатся, причем одна хуже другой. Ты хоть о злодее Гитлере, который собирается истребить всех евреев, что-нибудь слышал?
– Краем уха слышал. Но я стараюсь обойтись без новостей. Новости почему-то все одинаковые и всегда кровавые. Тут убийство, там убийство, тут взрыв, там землетрясение... А в пуще тихо.
– И все же лучше быть всем вместе... Мы же тебе не чужие, – вставил Ханаан.
– Не чужие, – согласился Лейзер-Довид. – Но обо мне не беспокойтесь. – Он поблагодарил брата и Кейлу за гостеприимство, щелкнул Хаима по лбу, на прощание обнял всех и закрыл за собой дверь.
Хаим терпеливо ждал Лейзера-Довида с обещанным дроздом, но тот долго не появлялся.
Минула весна.
Наступило лето. Начало июня было очень жарким, но ни мора, ни потопа, ни войны не было. Никто никого в Литве не убивал и не резал. Защитница Красная Армия, расквартированная на подступах к местечку, была, как пелось в песне, “всех сильней”.
В середине июня, когда никто уже не надеялся, что Лейзер-Довид все-таки появится, тот принес дрозда.
Кейла насыпала дрозду в клетку крупы, и он запел.
– Поет лучше нашего кантора, – сказал не склонный к восторгам Ханаан.
Птаха и впрямь пела завораживающе.
Она пела лучше синагогального кантора и тогда, когда на местечко упали первые немецкие бомбы, и русские солдаты отступили из Литвы; она пела, когда всех евреев убивали и резали; когда в дом, обжитый сапожником Ханааном, вселился с тремя детишками ценитель пения органист местечкового костёла хромоногий Вацис Дайлиде, которому Ханаан Мергашильский когда-то тачал сапоги и который стал ее восторженным слушателем.
Постаревший дрозд по-прежнему пел лучше синагогального кантора и по прошествии трех с лишним лет, когда Красная Армия не только в песне, но и на самом деле оказалась всех сильней и вернулась в обезлюдевшее местечко.
Только птицелов – Лейзер-Довид сюда больше не вернулся.
Незадолго до разгрома немцев его бездыханное тело обнаружили в пуще литовцы-лесорубы. Они сжалились над необычным евреем – не оставили его гнить под вековыми деревьями, не отдали хищникам на растерзание, а перенесли мертвеца в близлежащую деревню. Там глубокой ночью мужики на свой страх и риск похоронили его на католическом кладбище, поставив для отвода глаз наспех сколоченный деревянный крест с нацарапанными на дощечке химическим карандашом вымышленными данными, сделавшими Лейзера-Довида литовцем и на полтора десятка лет старше.
Но у нашего Господа в книге судеб записано, кто и когда пришел на свет и при каких обстоятельствах в отмерянный час сей бренный мир покинул. Отца Небесного не проведешь – поэтому на могилу Лейзера- Довида, которому выпало счастье умереть не от злодейской пули, не от ножа, а своей смертью, Творец ежедневно и еженощно шлет гонцов – ангелов-хранителей, чтобы никто не посмел надругаться над его последним приютом и потревожить его сон.
Из небытия сюда, в эту глухомань, на могилу Лейзера-До-вида прилетают и его сводный брат – сапожник Ханаан со своей верной женой Кейлой и первым наследником мужеского пола, десятилетним Хаимом – Всевышний нарастил им для этого легкие и быстрые крылья. Садится на деревянный крест и залетный дрозд, который лучше любого кантора на свете выводит голосом птицелова Лейзера-Довида свои удивительные трели и славит жизнь.
А кладбищенский клен в тон певчему дрозду после каждого библейского стиха, благословляющего память покойного, таинственным шепотом своей листвы, как и положено всем оставшимся в живых, негромко и скорбно повторяет:
– Амен... Амен...
