волк. Постояльцы сочли его собакой и не обратили ни малейшего внимания. Зверь пару дней походил по квартире, злобно скалясь, потом ВК указал ему на дверь, и волк убрался.
В дворницкой не было ни телефона, ни телевизора, зато по углам стояли сразу несколько виниловых проигрывателей, ну и пластинок было не счесть. Расселяли Сретенку, и окрестные помойки были забиты любопытным скарбом. Мы заводили на одной вертушке какой-нибудь The Hafler Trio, а на другой — прокофьевскую оперу «Повесть о настоящем человеке», наслаждаясь самопроизведенной пландерфоникой и невзначай опережая появление бастард-попа (правда, в нашем случае акцент следовало делать на слове «бастард») лет эдак на десять. Ни к какому «поколению дворников и сторожей» мы, разумеется, не принадлежали, да и не воспринимали всерьез ни дворников, ни сторожей, ни поколение. Дворницкая была какой-то дырой во времени и пространстве, в которой мы ненадолго застряли. Порой буквально — так, однажды ночью, тогда будущий, а теперь бывший главред «Большого города» Казаков А. Г. возжелал переночевать в дворницкой. Но дверь оказалась заперта, Казаков полез в форточку и застрял. Путем диких усилий, извиваясь на морозном воздухе, он ухитрился скинуть с себя завидные штаны фирмы Diesel и только после этой жертвы с грохотом провалился в чрево Кисельного.
Ели что придется, но все блюда были неизменно из тех, что по замечательному выражению Чехова, «требуют большой водки». Помимо водки пили азербайджанское вино «Карачача» — в соседнем магазине на Трубной площади забраковали целую партию «Карачачи» и продавали ее рублей по пять за бутылку. Забраковали партию потому, что в бутылках попадалось битое стекло, о чем нас честно предупредил продавец. Это никого не смущало — сначала вино процеживали, а потом бросили. Напившись «Карачачи», Тарас писал стихи, вроде: «Днесь пив, я вдруг узрел букашку на столе, и тут же кулаком изгваздал до мокроты, но через час в сие печальное желе я уронил чело. И был клеймен им — то-то!»
Среди обитателей дворницкой собственно наркоманов не было, но рейды к приснопамятной аптеке № 1 все-таки совершались — благо соседи. Это была даже не психоделия — скорее прививки от здравого смысла. Я тоже раз поучаствовал в такой вылазке. Мы с Тарасом и Штаубе долго не могли понять, почему бабушки-кетаминщицы в ужасе разбегаются, едва завидев нашу делегацию. Я не сразу сообразил, что напялил на себя милицейскую шинель — в дворницкой было много странной одежды. Наконец, Тарас приобрел искомое анестезирующее средство, а также шприцы, у которых иглы были толщиной с соломинку для коктейля. Мы вернулись, Тарас как самый опытный сделал всем по чудовищно болезненному уколу, и мы с помутившимся рассудком попадали на железные кровати. За окном гулял самый депрессивный из ветров — февральский, и его гул сливался со звуками Coil; кажется, это был альбом «Worship The Glitch». Все время «трипа» Тарас пронзительно выл, Штаубе сразу притворился мертвым, а я лежал ничком, закрыв лицо руками. Сознание мое на страшной скорости летело в бездонную мясную воронку, и мне оставалось только ждать, когда же все это, наконец, закончится.
Закончилось все, надо сказать, довольно скоро. К осени кисельное
коммьюнити окончательно озверело. В форточку никто уже не лазил — если дверь была заперта, ее просто выбивали. Мы заявлялись сюда в преимущественно скверном расположении духа — и если раньше сюда ходили, чтобы застать кого-нибудь из знакомых, то теперь вваливались в надежде напиться в одиночестве. Кисельный тупик всегда славился своим гостеприимством, но теперь тут стали ночевать люди, которых уже вообще никто не знал. Ворону кто-то то ли украл, то ли съел. Рабочий человек Ким был одним из немногих, кто норовил поддержать в помещении уют, чем вызывал неподдельный гнев гостей. Начитанные, наслышанные и насмотренные люди расправлялись с любым проявлением комфорта с какой-то талмудической ненавистью — стены немедленно изрисовывались матерщиной и свастиками, посуда билась об стену, шкафы расщеплялись под мощными пьяными ударами лома. Все это происходило под гнусные песнопения Беляева, Шеваловского и прочих необъяснимо популярных тогда «шансонье». Однажды Ким поклеил обои. В ту же ночь я исписал стену от пола до потолка словом «х...». После этого Ким перестал со мной разговаривать. Какой позор. В конце концов, дворницкую просто подожгли — словно золотой храм выспреннего мракобесия.
Теперь я понимаю, откуда это остервенение — все мы судорожно цеплялись за последнее лето затянувшегося детства, за всю нашу театральную жизнь, последней эманацией которой стала дворницкая, предельно искусственное, в сущности, образование. После пожара сразу же началась другая жизнь. Тут же пошли какие-то человеческие работы, завязались долгосрочные отношения, образовались дела, появились даже мысли о будущем. «Сие печальное желе», наконец, высохло.
Вчера я навестил Кисельный тупик — впервые за последние двенадцать лет. Дом отремонтирован, но вполне узнаваем: то же крыльцо, те же мутные окна, та же вывеска «Театральная жизнь» напротив. На крыльце сидели три женщины. Я спросил, что здесь теперь — офис, квартиры? «Есть офис, есть квартиры», — ответила одна из них и почему-то смутилась. Под нашими окнами красноречиво рос совершенно базаровский лопух и мне вдруг померещилось, что все осталось, как прежде. Глянь в окно — все мы так и застыли внутри в нелепых милицейских шинелях на железных кроватях. Звучит «Гражданская оборона», или Coil, или Les Rita Mitsouko, или еще какая-нибудь из групп, которые мы тогда так любили и которых больше уже никогда не будет. И неоттаивающая ворона смотрит на меня мертвым немигающим глазом.
Белая, палевая, бледно-розовая и дикая
Градостроительные проблемы начала XX века
Точечная застройка, уничтожение исторического наследия, нарушения технических норм при строительстве, засилье коммерческой недвижимости — от этих проблем страдает сегодняшняя Москва. Но, судя по всему, эти проблемы для столицы — вечные. По крайней мере, сто лет назад они волновали горожан ничуть не меньше, чем сегодня. Доказательства — на страницах газет начала XX века.
«Московские ведомости», 3 июля 1911
Новые правила о жилищах
В городскую управу поступило от градоначальника предложение рассмотреть и прислать в Министерство внутренних дел к 1 августа нынешнего года свой отзыв о выработанном Министерством проекте положения о санитарных требованиях, которым должны удовлетворять вновь строящиеся здания и помещения, предназначенные для житья или временного пребывания людей в городах, имеющих 50 тысяч и свыше жителей.
«Положение» предусматривает нормировку высоты здания. Эта высота должна быть не больше ширины улицы. «Положением» требуется обязательное присоединение здания к водопроводу и канализации, если постройка находится в районе этих сооружений.
«Московский листок», 15 апреля 1912
Белые дома
Заявление гласного городской думы г. Фирсова о необходимости провести каким-либо образом в жизнь требование, чтобы владельцы многоэтажных домов окрашивали свои «небоскребы» обязательно в белый цвет, чтобы не затемнять владений расположенных против них домов, передано управой на рассмотрение юридического отдела.
Городские юристы признали заявление г. Фирсова заслуживающим поддержки городской думы.
Справка в строительных уставах дала, между прочим, одну интересную подробность. В прежних строительных уставах существовало требование, чтобы владельцы домов не «пестрили» улиц окраской своих домов. Даже больше: прежними уставами рекомендовались определенные цвета для окраски фасадов — белый, палевый, бледно-розовый, желто- серый, светло-серый, «дикий» и, наконец, «сибирка» с большой примесью белой краски. В позднейших строительных правилах параграфы об окраске были опущены.
«Русское слово», 23 мая 1912
Доходный дом
Сергей Яблоновский
Дом-дворец, роскошный, длинный, двухэтажный
С садом и решеткой...
Поэт говорил таким образом о доме графини Воронцовой-Дашковой — той самой, о которой несколькими десятилетиями раньше другой поэт писал:
Как мальчик кудрявый, резва,
Нарядна, как бабочка летом...
Но мы имеем в виду иной дом-дворец.
Красный, стоящий в глубине двора на Тверской, барский дом, охранявшийся двумя львами.
Дом, если хотите, был некрасив; львы, если хотите, напоминали больше псов, да и то изваянных в каменный период, но и некрасивый дом, и уродливые львы хранили в себе старинную гордую величавость.
Там, справа и слева красного дома, другие дома возносятся ввысь во много этажей, построенные для доходов, — этот не знает ни квартир, ни доходов, ни всего этого шума улицы: он — барин, он наживы не ищет, и самое слово «нажива», «доход» презирает наследственным презрением.
Там, справа и слева, дорожат каждой пядью ценящейся на вес золота земли, — он расположился в глубине огромного двора, подальше от улицы.
Может себе позволить эту роскошь.
И, оскалив зубы, враждебно смотрели на улицу два каменных льва, — на улицу, с ее беднотой, суетой, торгашеством, новшествами, домами в декадентском стиле.
Старые львы не признают никакого новшества. Они, как и «Английского клоба старинный верный член до гроба» Павел Афанасьевич Фамусов, не могут слышать равнодушно речей о новых постройках:
Не поминайте нам: уж мало ли кряхтят;
С тех пор дороги, тротуары,
Дома и все на новый
