«Русалки! Либо леший! Кто их знает!» — вихрем пронеслась взволнованная мысль в юной головке девушки.
Идти назад?
Любочка призадумалась на минуту. В руке ее насчитывалось уже несколько гибких травяных стеблей: тут был и одуванчик с его шарообразным верхом, похожим на клубок ваты, готовый разлететься пухом при малейшем колебании ветерка, и лиловая кашка на шершавом стебельке, и лист подорожника, такой освежающий и прохладный, и мать-и-мачеха, и куриная слепота, и желтый лютик, и белая ромашка… и дикий левкой. Еще немного… еще пять-шесть разнородных цветочков или травинок — и желанный сон Ивановой ночи приснится Любочке с этими душистыми растениями под головой…
А темнота в лесу сгущается все больше и больше… Розоватые у опушки стволы сосен исчезли: появились угрюмые, точно затянутые траурной пеленой хвойные деревья… Они, как мохнатые чудища, сторожат тропинки. Стуча зубами со страху, с холодным потом, выступившим на лбу, Любочка нагнулась еще раз, чтобы сорвать последнюю травинку, выпрямилась и закаменела на месте. Какая-то белая фигура прямо двигалась на нее.
Огромной показалась она трепещущей девушке, необычайно страшной, похожей на привидение.
Любочкины ноги подкосились со страху. Глаза буквально вылезали из орбит. Собранные травы выскользнули из рук, и, вся подавшись назад, девушка закричала тонким, пронзительным высоким голосом:
— Помогите! Спасите! На помощь! А-а-а-а!
— Помогите! Спасите! — неожиданным эхо завопило и белое привидение.
Пронзительным визгом двух отчаянных воплей наполнился лес, и испуганная насмерть Любочка, и, по-видимому, не менее ее самой испуганное «привидение» со всех ног, не переставая визжать, помчались стрелою по тропинке назад, к лесной опушке.
Получилось странное, непонятное зрелище. Две фигуры бежали, едва касаясь ногами земли, почти рядом, наравне одна около другой, но боясь взглянуть друг на друга и отчаянно визжа на весь лес.
Не помня себя, влетела в калитку баронессиного сада Любочка… Сбила с ног попавшуюся ей навстречу няньку Варвару, только что вернувшуюся с берега вместе с воспитанницами, и замерла на груди у подоспевшей к ней навстречу Антонины Николаевны.
— Там… в лесу… белая… страшная… За мною гналась… — рыдая и захлебываясь, роняла она, пряча лицо в складках платья своей надзирательницы.
В ту же минуту вторично распахнулась калитка, и вторая, бледная, как смерть, девушка вбежала на террасу, где строились на вечернюю молитву старшие воспитанницы:
— Ради бога… спасите… в лесу… привидение… Оно сюда бежало… за мною! — вне себя от страха лепетала Паша Канарейкина и смолкла на полуфразе, заметив рыдавшую Любочку.
— Люба Орешкина! Да неужели же это была ты? — сконфуженно, теряясь, проронила она.
Любочка подняла бледное лицо на говорившую… Увидела Пашу и смутилась не менее подруги…
— Так это ты!.. А я-то… дура, думала… — залепетала она чуть слышно.
— Батюшки, светы! вот так анекдот! — подбегая к сконфуженным девушкам, хохотала Оня. — Вот-то хороши обе, нечего сказать! Друг от друга бежали и визжали как поросята! То-то представление было! Ай да мы, в театр ходить не надо! — И веселая девушка залилась гомерическим смехом.
Засмеялись следом за нею и остальные. Засмеялась и Антонина Николаевна, в первую минуту сильно испуганная непонятными слезами Любы. Но тут же умолкла сразу и, сдержав себя, строго выговорила обеим девушкам за их самовольную отлучку.
И в этот вечер и в последующие дни в приютской даче только и было разговору, что о двух «гадальщицах», испугавшихся друг друга до полусмерти. И долго и хорошенькая Любочка, и бойкая «Паша- вестовщица» вспыхивали до ушей при первом намеке подруг об их ночном происшествии.
Глава седьмая
О том, что баронесса Нан — невеста, скоро узнал весь приют.
Софья Петровна объявила эту торжественную новость старшим воспитанницам, предлагая им шить и метить белье для ее дочери. Старшие передали средним, от средних узнали и малыши.
Заказ приданого был огромный, и со следующего же утра воспитанницы уселись за работу.
— Как жаль, что Павлы Артемьевны нет, — первая пожалела Дорушка, — она такие метки умеет выдумывать, что хоть самому царю впору носить!
— Ну, уж нашла кого вспомнить! — засмеялась Оня. — А я так рада-радехонька, что нету у нас больше Пашки… Новая «рукодельная» добрая да молоденькая… Никому замечания из нас, старших, не сделает, а при Пашке я из угла да от печки не уходила! Велика радость, тоже, «спину греть»…
— Вы о ком это, дети? О Павле Артемьевне? — осведомилась, незаметно подходя к разговаривающим, тетя Леля. — Плохо ей, бедняжке! На теплые воды доктора ее посылают. Жаль ее, бедную… — прошептала горбунья, и лучистые глаза Елены Дмитриевны подернулись туманом.
Минутное молчание воцарилось на террасе. Слышно было, как билась оса о стекло и жужжала назойливо, ища и не находя себе выхода на волю.
— Девицы, давайте величать невесту! — предложила бойкая Оня, которую словно кольнуло что-то в сердце после слов доброй горбуньи. — Глядишь, и работа веселее пойдет! Я начинаю. Подтягивайте!
И звонким, чистым голоском она затянула:
Весело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален… Такова заунывная русская песнь… На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.
— Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! — взмолилась Любочка.
— Еще бы! — усмехнулась Они. — Шить да метить — не то что наговорные травы собирать!
И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.
— Ну… уж… кто старое помянет, тому глаз вон! — заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.
— Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! — шутила Оня.
— Девицы! Душно! На пляж пойдемте! — предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.
— И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! — зазвучали хором звонкие молодые голоса.
Не успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.
