Товаровладельцы, встречающиеся в таком пространстве, не обладают равными правами и достоинством. За одними стоит мощная система поддержки в виде рекламы, открытого кредита, презумпции доверия публике, 'заранее знающей', чей товар будет лучше. Перед другими выстраивается блокада в виде контр-рекламы, презумпции недоверия 'передового потребителя', настроенного не менее передовым общественным мнением, наконец, финансовая блокада со стороны банков, отказывающих в кредитах или берущих грабительские проценты в качестве компенсации за 'особый риск'.
Сам рынок понимается не как система отбора товаров по временному критерию средних издержек производства, а по пространственному критерию. Ценности, пребывающие в 'плохом', по социокультурным стандартам, пространстве, должны быть изъяты оттуда и перекочевать в 'хорошее' пространство передовых стран: из рук 'плохих людей', в руки 'хороших'. Именно это имеет в виду принцип всеобщей ликвидности, за который ратует идеология глобализма. Обмену должно подлежать все - то есть все должно быть переводимо в деньги, а деньги, в свою очередь, должны сбросить архаический облик национальных валют, привязанных к местности, и стать мировой валютой 'граждан мира'. В таком случае перевод любых материальных и духовных ценностей в деньги (принцип ликвидности) означает беспрепятственное перемещение их в пространстве от менее достойных к более достойным владельцам.
МОДЕРН В ЛОВУШКЕ КОНТРМОДЕРНА
В этих условиях система духовного производства меняет свои цели: ее задачей становится не открытие новых способов производства вещей, а открытие способов их передачи новым владельцам. Поэтому ее категорически не устраивает демократический (христианский по происхождению) универсализм; презумпция равенства человечества, где нет ни эллина, ни варвара, ни язычника, ни иудея. Она всеми силами стремится вернуть нас из однородного пространства модерна в гетерогенное пространство сегрегационного типа. Она прямо утверждает: те богатства и ресурсы, которые по исторической случайности достались населению 'отсталых' стран, не умеющему ими как следует распорядиться, должны перейти, по закону тотального трансфера обращению неликвидных ценностей в ликвидные, в руки более достойных и умелых.
Это предполагает новую технологию извлечения прибыли - не за счет разницы во времени производства товаров, где необходимы новые научно-технические прорывы, а за счет разницы в достоинстве товаровладельцев. Система духовного производства снова становится гуманитарной: она направлена не на преобразование природы и открытие новых форм вещества и энергии, а на манипуляцию человеческим сознанием и открытие все новых вариантов различия престижного и непрестижного, передового и отсталого, несущего печать избранничества и - печать изгойства.
Так модерн попал в ловушку контрмодерна. И это вовсе не случайность: подобное было уготовлено ему самой логикой гедонистической эмансипации и десакрализации.
Проект расставания с аскезой, выразившийся в тотализации принципа экономии усилий и перехода к игровому принципу 'неангажированного субъекта', ничего не принимающего всерьез, оказался чреват специфическим открытием. Оно состояло в том, что наилучшим способом экономии усилий является их переложение на других, менее достойных. Постиндустриальное общество, мыслимое прежде в формационной - временной перспективе, стало мыслиться в перспективе пространственной.
Различие между индустриальной и постиндустриальной формацией превратилось в пространственное различие избранных регионов мира, сбросивших с себя ярмо промышленного труда, и регионов второго сорта, уделом которых остается библейская заповедь: добывание хлеба насущного в поте лица своего. Снова, как в далекие исторические времена, знаком лучших становятся не показатели, отличающие массовый рутинный труд от труда более творческого, а значит - более ответственного, а показатели, относящиеся к отличию труда в любом виде и качестве - от праздности, ответственности - от безответственности, необходимости за все платить наличными - от привилегии пользоваться всем по праву рождения.
В этом свете и следует понимать либеральную критику демократии равенства в пользу демократии свободы. Свобода обретает признаки привилегии тех, для кого общие требования, касающиеся трудового образа жизни, законопослушания и нормы,- не указ. Свобода творчества как идеал классического модерна подменен свободой от всякого, в том числе и творческого труда в пользу не омраченного никакими заботами и обязанностями досуга. Словом, творческая свобода заменена архаическим идеалом господской свободы, замешанной на расовом, классовом и ином 'избранничестве'.
Весьма вероятно, что путь обращения человечества к религиозно-аскетическому идеалу лежит через новую демократию равенства. В той мере, в какой нынешние изгои и отверженные научатся лучше себя защищать - в социальном, политическом и военном (геополитическом) отношении, господам мира предстоит отвыкать от явочным порядком захваченных привилегий и задуматься о хлебе насущном.
Сегодня их 'аристократическая' постиндустриальная 'досужесть' целиком основана на глобальных экспроприаторских практиках. По мере сужения соответствующих возможностей будет дискредитирован и гедонизм как тупиковый путь, как извращение культуры и затмение разума.
РОЛЬ ПРАВОСЛАВНОЙ ИДЕИ
В ГЛОБАЛЬНОМ МИРЕ
В заключение остается окончательно рассеять недоразумение, тяготеющее над цивилизационным типом дискурса. Тема православной цивилизации в глобальном мире легко могла быть понята, в силу давления самого термина, как тема социокультурного плюрализма человечества, возвращающегося от униформизма к специфике. Явление православной цивилизации в современном глобальном мире предназначено вовсе не для того, чтобы закрепить ее пространственную социокультурную гетерогенность и добавить к имеющимся водоразделам мусульманского, индуистского, конфуцианско-буддийского типов еще один - восточно-христианский.
Мировое призвание Православия совсем в другом: в том, чтобы заново утвердить, 'переоткрыть' единство человечества - единство 'эллина и варвара', 'язычника и иудея',- которое впервые явилось вместе с христианством и постепенно было утрачено на пути секуляризации.
Мы теперь знаем, почему это произошло. Секулярный проект 'эмансипации человека' страдал неизлечимой противоречивостью: он одновременно обещал освобождение человечеству и лишал его необходимых духовных творческих сил, необходимых для этого.
Гедонистическое эмансипаторство ни в чем другом так не реализуется, как в праздности и безответственности. А это предполагает, в свою очередь, что соответствующие тяготы труда и ответственности будут переложены на других, признанных 'не такими, как мы', 'низшими'. Отсюда - дорога к современному империалистическому глобализму, заново поделившему человечество на господскую расу и расу отверженных.
Если мы и в самом деле мечтаем об освобождении всего человечества, а не одной только привилегированной его части, нам предстоит переинтерпретировать эмансипаторский проект европейского модерна, избавившись от его гедонистическо-индивидуалистической, потребительской интенции.
И тогда нам открывается подлинный лик свободы, каким он открылся христианству: свобода духа есть богосыновство, и оно предполагает величайшую, всеохватную ответственность и за всех живущих на земле людей, и за природу планеты, оскверняемую безответственными потребителями.
Свобода есть не расслабленность, а величайшее сосредоточение, величайшее напряжение духа, прорывающегося за пределы очевидного, имманентного - к трансцендентному, от материи - к идее, от готовых результатов - к истокам и генезису.
Православие есть религия сострадательности к слабым - и как таковая она представляет собой восстание против духа новой сегрегации, нового расизма, неожиданно завладевшего 'передовым человечеством'.
Православие есть религия Благодати, а не закона - и в этом качестве она, вместо того чтобы выносить окончательные приговоры и заранее помечать избранных и неизбранных, утверждает чудо спасения, которое в земной жизни проявляется как чудо новой истории, расширяющей казавшиеся окончательными границы и возможности пространства. Те, кому отказано место в прежнем пространстве, найдут себя в новом времени и будут вознаграждены сторицей вот кредо Православия и его метаисторическая интуиция.
Наконец, Православие есть религия творчества, а не присвоения готовых результатов якобы избранными. Творчество же основано на христианском парадоксе: наиболее творчески способными являются не те, кто максимально способен к дарвиновскому естественному отбору и имеет наилучшие шансы по меркам 'морали успеха'. Приспособленным, успешным и удачливым недосуг творить и думать о новом
