поцеловала в щеку. Я подалась в нее, когда сузилась белая полоса отмщения, не удержала равновесие и свалилась. Но линию не отпустила — это было единственное чистое, что у меня осталось.
Айви встряхнула меня, чтобы привлечь мое внимание. Глаза у нее были черны от страха, и я любила ее в этот миг.
— Отпусти линию, — молила она, и слезы ее жгли, падая мне на руки. — Рэйчел, отпусти линию, умоляю!
Я моргнула. Отпустить линию?
Туннель погрузился в темноту — Эдден смог наконец закрыть дверь, меня обожгла волна холодного воздуха. Постепенно мои глаза рассмотрели контур лица Айви, обнимающей меня. Стал отчетливее силуэт Эддена — разгорелось красное сияние там, где стена была тоньше всего — у двери. За ней все еще бушевал мой огонь, и сияние жара осветило туннель легкой дымкой.
Силуэт Эддена уставился на дверь, руки на бедрах.
— Матерь божия, — прошептал он и отдернул руку, которой коснулся линий, выжженных на двери заклинанием. Я видела встроенное в дверь железное заговоренное кольцо, оно светилось ярко и от него расходились черные нити, образуя спиральную пентаграмму с мистическими символами. Посреди кольца остался отпечаток моей ладони, и он вплавлялся в заговор, подчиняя его мне и только мне. Никто никогда больше не откроет эту дверь.
— Его больше нет, отпусти! — крикнула Айви, и на этот раз я послушалась.
Резко выдохнув, когда отключилась сила, я дернулась от холода, сменившего жар. Сжавшись в комок, я шептала: «Беру на себя. Беру на себя. Беру на себя», — пока нарушение равновесия еще не успело меня ударить. Слезы сочились из-под сжатых век, и я чувствовала, как окутывает меня шелковой простыней мерзкая черная слизь. Это было черное проклятие, но я пустила его в ход не задумываясь. И при этом плакала я не о себе — о Кистене.
И было тихо, если не считать моего хриплого дыхания. Болела грудь, будто ее жгло огнем. Ничто во мне не шевелилось, осталась выжженная скорлупа. Все замолчало, будто сами звуки обратились в пепел.
— Стоять можешь?
Это была Айви. Я заморгала, не в силах ответить. Над нами склонился Эдден, и я вскрикнула от боли, когда его руки отделили меня от Айви и подняли, как ребенка.
— Блин, Рэйчел, — сказал он, пока я давила подступившую к горлу волну. — У тебя вид, как будто ты дико обгорела на солнце.
— Оно того стоило, — прошептала я. Губы у меня потрескались, брови — я пощупала их — обгорели. Стена еще светилась. Эдден двинулся к выходу. Черная паутина стала проявляться на двери, превращая остывающий камень в серебро. Это на остывающем камне медленно светлело, напоминая рубцы беременности, произнесенное мною проклятие. Дверь заварило намертво, и моя метка предупредит всех, что ее не надо трогать. Хотя вряд ли сейчас за этой дверью что-нибудь осталось. Я зашипела от боли, когда Эдден споткнулся и чуть не свалился, задев мою чувствительную кожу. Айви тронула меня за руку — будто ей самой надо было убедиться, что ничего страшного со мной не случилось.
— Это была лей-линия? — спросила она неуверенно. — Ты это сделала энергией из линии?
У меня болело в груди. Не дай бог, еще легкие себе повредила.
— Ага, — ответила я тихо. — Спасибо, что смягчила ее.
— Ты всегда владела этой энергией? — спросила она почти шепотом.
Я хотела было кивнуть, но успела передумать, когда натянулась кожа.
— Да.
В мыслях всплыл символ черной магии, вытравленный на двери. Значит, это были черные чары. И что? Может быть, я черная колдунья. Но уж хотя бы честная.
Эдден медленно нес меня обратно к поверхности, молча, только дышал шумно. Все, кто знают, что Кистена убили ради политической цели, либо мертвы, либо идут сейчас по этому туннелю. И моего любимого запомнят, как погибшего ради спасения меня и Айви. Вот почему он погиб, а не по чьему-то капризу. Вот каким он был — Кистен.
И никто никогда не скажет ничего иного.
Глава тридцать четвертая
Мама сейчас за много миль от меня, а комната все равно пахнет ее лавандовыми духами — от пыльных коробок возле моей кровати, где их оставил Робби. Очень мило было с его стороны все их перетаскать, пока мама мне показывала буклет квартиры, ожидающей ее в Портленде.
Присев возле кровати, я подтащила к себе верхнюю коробку, читая свои подростковые каракули, потом отодвинула ее, чтобы отвезти в больницу этим паршивцам. Мебельный фургон показался возле маминого дома вчера, и я уже устала обматывать вещи пузырчатой пленкой и пересыпать пенопластовыми шариками, очень расстроенная всеми этими прощаниями. Сегодня около полудня мама и Робби привезли остаток моих вещей ко мне домой, разбудили меня и повезли позавтракать на дорожку в столовой одной старой леди, поскольку мамина кухня была, по предположению Робби, уже в Канзасе. Я думаю, нас обслужили плохо из-за моего бойкота, но точно сказать трудно, пока официантка на изнанке твоей салфетки не напишет «ЧЕРНАЯ ВЕДЬМА». Да и все равно, мы никуда не торопились. Ну, правда, кофе оказался помойным.
Робби был в хорошем настроении, потому что рассчитался за переезд. Мама была в хорошем настроении, потому что в ее жизни появилось нечто новое и интересное. Я была в плохом настроении, потому что ей не пришлось бы ничего менять, если б не мой бойкот. Не важно, что мама подыскивала квартиру с тех самых пор, как вернулась из поездки к Такате. Переезжала она из-за меня. Сейчас они с Робби, должно быть, уже приземлились, и все, что осталось от них в Цинциннати, — это шесть коробок, новый мамин холодильник у меня на кухне и ее же старый «бьюик» у въезда в церковь.
Я меланхолично содрала с коробки новую ленту, заглянула внутрь и обнаружила старые папины лей- линейные принадлежности. Удовлетворенно хмыкнув, я встала, прижав коробку к боку, чтобы отнести на кухню.
Пикси шумели в святилище, и я прошла в задние комнаты церкви, даже не озаботившись включить свет. Поставила коробку на кухонный стол — в углу светился синий огонек маминого холодильника. В нем был наружный распределитель льда, и мы с Айви просто забалдели, когда мама нам его отдала. Пикси за шесть секунд сообразили, что если втроем стукнуть по распределителю, выскочит кубик, на котором потом можно кататься по всей кухне как на серфе. Улыбнувшись воспоминанию, я вернулась к себе. Коробку попозже разберу.
В задней половине церкви стояла холодина, которую нельзя было списать только на поздний час. Айви дома не было, и это может отчасти объяснить холод, но главная причина в том, что мы вместе с половиной маминого чердака унаследовали еще и электрокамин. Он был включен на полную, и пикси наслаждались жарким летом в январе, но термостат на всю церковь стоял как раз в святилище, и потому отопление не включалось часами. И там, куда не доставал электрокамин, было прохладно, отчего я дрожала из-за своей не восстановившейся пока кожи. Хорошо бы кофе, но после того Латте гранде, с малиной… уже ничто не было таким вкусным.
Мысли о корице и малине преследовали меня до самой моей комнаты. Я содрала ленту со следующей коробки, и там оказались музыкальные альбомы — я вообще забыла, что они у меня есть. Обрадованная, затолкала коробку в прихожую, чтобы потом разобрать вместе с Айви.
У Айви все было в порядке. После заката она на мамином «бьюике» поехала поговорить с Ринном Кормелем. До восхода я ее возвращения не ожидала. На той неделе она рассказала ему о потайном убежище, о том, что Денон оказался упырем Арта, приставленным наблюдать за ней, пока она не ушла из ОВ, и рассказала, как Арт погиб. Я надеялась, она промолчала, как ее аура меня защитила, когда я взяла из линии столько энергии, что камень расплавился. Хотя она и это должна была ему рассказать. Не то чтобы это меня как-то смущало, но зачем мастеру-вампиру, хозяину города, сообщать, что ты такое умеешь?
