– Я вижу, каждый немецкий мальчик теперь мечтает стать боксером, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – А что будет, если ваш Шмелинг вдруг проиграет? Если его побьет негр?
Звездный час немецкого спортсмена случился прошлым летом – он стал чемпионом мира, победив «коричневую бомбу», 22-летнего Джона Луиса, причем букмекеры ставили на негритянского боксера 100:1. Все эти подробности Лени знала из бесконечных разговоров своих сотрудников – хотя она и делала фильм про Олимпиаду, бокс ее совсем не интересовал.
«Победа Макса Шмелинга – победа Германии!» – объявили газеты, и одноименная документальная короткометражка через неделю уже шла по всем экранам рейха, сопровождаясь рекламным лозунгом «Раса господ побеждает!». Шмелинг особо не сопротивлялся этой истерии, хотя жена-венгерка и тренер-еврей Джо Якобс осложняли его отношения с властями. Особенно после того как тренер перед началом ответственного международного матча-реванша в Гамбурге ответил на «немецкое» приветствие двадцати пяти тысяч зрителей, – он тоже вскинул руку, но между указательным и средним пальцем у него дымилась сигара. «А что мне, по-вашему, было делать? Левую руку я, по традиции держу внизу со скрещенными пальцами!» – объяснил он журналистам.
– Труба ему будет, – мрачно произнес Макс. – Джо Луис его вызвал на матч-реванш в Нью-Йорк. Угадай, какая инстанция принимает решение, ехать ему или нет?
– Ну, спорткомитет какой-нибудь или, как тут у вас – палата по делам спорта?
– Гитлер. Мучается уже третий месяц, бедняга. Все никак не решит.[3]
Выпили за спорт.
Сегодня ее компания употребляла рислинг из долины Мозеля, что было достаточно экзотично: во- первых, от самого этого слова у Лени скулы сводило, да и вокруг, как обычно, рекой лилось исключительно пиво. Выяснилось, что совсем недавно Георг, совершая очередное познавательное путешествие вдоль реки на своем мотоцикле, случайно познакомился с молодым виноделом. Они как-то сразу нашли общий язык, и к утру из подвала тот достал особую бутылку – сразу стало ясно, что же на самом деле могут пить ангелы. Горные склоны там были круты, климат благоприятен, но лет пятьдесят назад, пожаловался Георгу новый знакомый, европейские державы, боясь растущей конкуренции, надавили на Германию и запретили производить красное вино. С тех пор весь край совершенствовался на белом и весьма в этом преуспел. Своим открытием Георг поделился с друзьями и стал планомерно подсаживать на мозельский рислинг всю компанию.
Они давно не виделись, а Лени опять умудрилась опоздать.
Причина на этот раз была уважительная: визит вежливости в логово зверя – с ней договорился о встрече доктор, шеф Министерства пропаганды, или проми, как эту организацию называли на берлинском арго.
Он сразу отвел ее в конференц-зал, сказав, что после обеда видеть не может свой кабинет. Они расположились за длинным столом, помещение было красивое, с большими окнами и двумя старинными люстрами – бывший дворец принца-регента. Над президиумом, рядом с огромной свастикой, почему-то нависал узкий балкон с резными деревянными перилами.
– У вас что тут, танцы по ночам? Это же балкон для музыкантов, – кивнула на него Лени.
– Так это ведь бывший танцзал, сто лет тут танцевали, а теперь вот мы со своим новым жанром, – доктор ценил юмор. – Хотя стены до сих пор располагают к легкому общению.
«Опять начинается», – подумала Лени. Но он, против обыкновения, сразу перешел к делу:
– Фройляйн Рифеншталь, я до сих пор не могу успокоиться от увиденного у вас вчера. Поэтому и хочу к вам обратиться. Скажу прямо, все мои мысли сейчас занимает одна проблема – как повысить лояльность к нашей стране за рубежом. Особенно нас интересует молодежь. С одной стороны, вы этим и так занимаетесь, фильм об Олимпиаде – лучший способ сказать правильные слова о рейхе.
– Доктор, мой фильм говорит только о мире.
– Давайте не забывать, что этот праздник народов все же состоялся у нас. Вам вряд ли интересно об этом знать, но мы ведь дали скидку в 60 % на железнодорожные билеты, поэтому к нам и приехало столько туристов – почти семьсот тысяч. Берлин превратился на те две недели в столицу мира. Теперь задача состоит в том, чтобы превратить Берлин в мировую культурную столицу уже не на две недели, а раз и навсегда.
Начало было в его духе.
– И ведь неплохо, вроде как, гости себя тут чувствовали, – в его голосе появилась обида. – Работало восемьдесят театров, ночные клубы – битком, кабаре на любой вкус, днем – соревнования. И при этом идеальный порядок, нет ни нищих, ни безработных. Ну, грубоват режим немного, и что с того? Разъехались они, и что изменилось? Все равно нос воротят. Только вот в Берлине эта американская зараза появилась – свингеры или как там их…
Все было ясно. И Лени не стала себя сдерживать:
– Доктор, начну по порядку. Во-первых, Олимпиада. Хотели поразить – поразили. Но разъехались гости в странных чувствах. По всему городу нельзя было сфотографироваться, чтобы свастика не попала бы в кадр. Это что – олимпийская символика теперь? А все эти пышные приемы в загородных резиденциях госчиновников – сплошные факелы и оленьи рожки, все эти финские всадники в меховых шапках, быки на вертеле, костюмированные представления в духе Калигулы, шампанское реками, икра ведрами. Да, ели-пили – улыбались. Разъехались по домам и теперь пальцем у виска крутят.
Доктор смотрел на нее в упор. Было непонятно в этот момент, что его больше волновало – продолжение дискуссии или ее слишком открытая и загорелая шея.
На всякий случай Лени сбавила обороты:
– Что касается музыки и театров – тут мне и сказать нечего, да вы и сами это прекрасно знаете – Берлин обескровлен, лучшие – уехали, по крайней мере, многие из них. А что касается нового немецкого искусства – живописи, которую я увидела этим летом в Мюнхене, так там вообще было всего два светлых момента – павильон «Дегенеративное искусство», с моими любимыми художниками, и «Ночь амазонок» в Нимфенбурге, где просто, по-честному, обнажили и слегка украсили женские тела, чтоб хоть мужчины порадовались.
– Лени…
– Погодите, доктор, теперь – о наболевшем. В прошлом году вы создали Германскую киноакадемию, чтобы хоть как-то восполнить кадровый дефицит режиссеров, сценаристов, технических специалистов, актеров, костюмеров и всякого творческого, управленческого и обслуживающего персонала. Но вы же сами всех когда-то вымуштровали, теперь киношники вам в рот смотрят и бегают кланяться по любому поводу! Они боятся браться за что-то стоящее! Доктор, вы загнали немецкое кино в угол и выкручиваете ему руки. Хуже обстоят дела с кино только в России!
«Бессмысленно, – подумала она, – кому я все это говорю?» Ее слова разлетались по залу и складывались в какой-то трагический речитатив – архитектурный гений Шинкеля, который когда-то выстроил это здание на Вильгельмплац, и тут был на высоте. Казалось, что вот-вот – и вступит оркестр, и ее собеседник запоет в ответ красивым высоким голосом. Но тот сидел спокойно и продолжал смотреть ей прямо в глаза.
Пришлось Лени выходить на финал самостоятельно.
– Вы постоянно говорите, что через два года студии
