– Еще бы. Как чемпионкам по художественной гимнастике. Для нее балет всего-навсего художественная гимнастика. А что до разных там чувств, волнений, переживаний, то для этого у нее есть две гримасы: страшно фальшивая улыбка счастья и упоения и трагически сдвинутые брови и скорбно поджатые губы.
Тут для большей наглядности Мими изобразила гримасы Ольги. Васко и Таня захохотали, хотя номер был не новый.
«Мими, конечно, ей завидует, так же, как и ты. И хоть во многом права, а все-таки завидует».
– Да у нее ни на грош воображения, – продолжала свою обвинительную речь Мими. – Она так же способна что-то вообразить, как я штангу поднимать… Хорошо хоть в кино не снимается, а то, чтоб она прослезилась, пришлось бы гору лука ей под нос совать. А вот наша Фиалка все переживает. Уж так переживает, что того гляди спятит. Просто исстрадался ребенок по настоящей роли. И не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы исполнить.
– Правда, страдаешь, Маргаритка? – спросила Таня.
Потом, берясь за рюмку, добавила:
– Страдай, девочка, страдай. Лучшее средство похудеть…
– Эй, не дразни ее… – прервала ее Мими.
– Ну уж, не смей обижать твоего ребенка…
– Да она ни на что не обижается… – пояснила Мими. – Хоть Фиалкой ее зови, хоть Ромашкой, хоть говори, что наша Ольга лучше ее, ничем ее не проймешь.
– Ольга лучше нас всех, – решилась наконец высказаться Виолетта.
– Вот видишь…
– Ну что ж, лучше нас, конечно, – согласилась и
Таня, заговорщически подмигнув Васко.
– Ты говори о себе! – рассердилась Мими.
– О себе трудно говорить. Я тут пристрастна. А из вас двоих она лучше.
– Я же тебе сказала, чем она лучше: бездушной техникой.
«Мими ей завидует, бесспорно. И ты тоже. Хотя она и права, все равно завидует. И самое жалкое, что вы завидуете даже такой, как она. Такая-сякая, а умеет то, чего вы не умеете».
– У нашей Фиалки, может, нет ее прыжка, но зато есть индивидуальность, – продолжала Мими. – Индивидуальность, дурочка, а не техника! Превратить штамп во что-то свое, чтобы тебе поверили, взволновались, а не чтобы говорили, как ты хорошо выучила урок…
«Ты и вправду все переживаешь, но что из этого? Ты переживаешь до слез, но что из этого? Танцевать – это тебе не сидеть в углу, прикрыв глаза. Приходится таскать по сцене эту машину из костей и мускулов, которая вечно дает сбои при технических трудностях, и злиться, что тебе не хватает той царственной устойчивости, без которой нельзя и которой так гордится Ольга!»
– Ладно, хватит! – крикнул тут Васко. – Надоели вы мне с вашей Ольгой… Нечего пережевывать одно и то же… Я вам говорю: завтра наша Марго такую выдаст Одиллию, что затмит даже английскую Марго.
– Молчи, сглазишь, – оборвала его Мими.
Они продолжали болтать, но Виолетта больше не слушала. И поскольку они приканчивали вторую бутылку и разговор стал чересчур оживленным, она тихонько отошла и уединилась в своем углу.
Лучше всего уснуть, но для этого надо сначала раздеться. Сбросить с себя не только одежду, но и все, что мешает тебе уснуть… Сбросить и мучительные воспоминания, и прозу прошедшего дня, и все эти сплетни, пренебрежительные улыбки, завистливые взгляды. Сбросить с себя это одно за другим, как грязную одежду, и погрузиться в забытье.
Тебе нужен глубокий успокоительный сон, по возможности без ожидания под дверью, без обрывов и бездн. Тихий и спокойный сон, каким ты давно не спала.
Воскресенье
Великий день начался как обычно, то есть плохо.
В сущности, как всегда, пока не зазвонит будильник, все бывает не так уж плохо, но это еще не день, а сумрачное пространство полусна, узкая полоска ничейной земли между ночью и днем. Ночью с ее кошмарами и днем с его неприятностями.
Кошмар в этот раз был из самых обычных. Она оказалась в каком-то темном и глухом месте, в месте, где, как она смутно помнила, ей приходилось бывать и раньше, но откуда она напрасно пыталась найти выход, потому что не видела никакого знака или приметы, указывающих путь. И, озираясь, она заметила перед собой в полумраке строгие очертания огромной двери и поняла, что стоит у порога.
Так она стояла в холоде и темноте, дрожа в своем старом штопаном трико, перед огромной неумолимой дверью до тех пор, пока в сонном мозгу не мелькнула мысль, что одеяло, верно, сползло на пол, и она не проснулась.
Ожидание у входа было адажио кошмара, а аллегро была бездна. Но в эту ночь она проснулась вовремя и не дошла до бездны и только немного поговорила сквозь сон с отцом все на ту же неприятную тему – совершила она подвиг или нет, а затем, наверно, опять уснула, потому что легко и свободно шла по какой-то тропинке среди высоких трав и цветущих кустов, а там, в конце тропинки, среди цветущего кустарника уже синело то прозрачное озеро нежных бликов и теплых течений, в которое она погружалась, пока пронзительный звон будильника не швырял ее в тягостную явь нового дня.
На этот раз будильник не прозвонил, поскольку было воскресенье, но когда слышишь звонок каждое утро в одно и то же время, то просыпаешься по привычке и без звонка. Она лежала, и сквозь прикрытые веки ее проникал красновато-коричневый мрак. Значит, Мими еще не вставала. Она успокоила себя, что сегодня воскресенье и спешить некуда, но, спохватившись, что сегодня не только воскресенье, но и ее
