Если бы был бог, ты предстала бы перед ним, когда придет твой час, и, может, набралась бы храбрости спросить: «За что, господи? Ведь у любого испытания должен быть какой-то смысл». Но бог вряд ли существует, хотя Мими и другого мнения. Но даже если он и есть, он вряд ли будет заниматься балетом.
И что из того, если крушение – неизбежный конец предначертанного пути? Что еще остается тебе, кроме как идти по этому пути и карабкаться, изнемогая от усталости, по нескончаемой крутизне. Что, если не считать возможности остановиться и отказаться, подобно стольким другим.
Отказаться, осознав свое бессилие, – это самое ужасное. Нет ничего ужаснее, чем отказаться от подвига, даже если знаешь, что ничего у тебя не выйдет. Лучше бессмысленно карабкаться на эту невероятно крутую гору, непрерывно скользя, карабкаться, несмотря на препятствия и неудачи, тоску и неудовлетворенность, экзерсисы и маленькие роли, леденящий холод одиночества и резкий ветер неприязни, вырываться из этого всего и взбираться, чтобы снова тотчас же натыкаться на то же самое и снова вырываться и снова взбираться, устремляясь вперед и вперед в своем порыве, в своем движении туда – к сиянию далекого небосклона, к вершине, которой, ты знаешь, тебе никогда не достичь.
Она устало поднялась и сделала несколько шагов к проигрывателю. Хотела его включить, но передумала. Какой смысл включать, если тот, другой, проигрыватель и без того играет у тебя в голове и тема вальса из третьего действия все еще звучит в твоих ушах. Она звучала все время, но теперь в ней появилось что-то дразнящее и наглое, как усмешка. Словно какой-то холодный и враждебный голос исполнял пародию на прекрасную музыку. Как те враждебные силы, которые, сковав тебя в своих холодных объятиях, заставили превратить в пародию прекрасный танец. Эта вечная безликая и враждебная сила, становящаяся на твоем пути, могучая и коварная сила, которой ты все же отказываешься подчиниться.
Она вернулась в свой угол и снова села на кровать, опустив голову и скрестив руки на коленях, как делают старухи.
Единственное утешение – твое упорство, это хоть что-то надежное, его-то никто у тебя не отнимет. Она понимала: что бы ни случилось и как бы ни было уже поздно, она не откажется и не остановится, а будет карабкаться дальше, и это была ее последняя вера, горестная вера тех, кто упорно ползет по крутому подъему, ползет отчаянно, без надежды, потому что знает, что вершины никогда не достичь.
Будешь ползти, стискивать зубы и плакать.
Плакать она могла, только когда Мими решала наконец отложить роман и погасить свет. Очень глупое занятие. Не читать романы, как Мими, а плакать, как она. Днем она никогда не роптала, не ныла, не жаловалась и по привычке копила все в себе. И когда накопится столько горечи, разве можно не излить ее одним-единственным способом, каким бы бесполезным он ни был. Могла ли она не излить ее, хотя бы чтобы освободить место для новой порции.
Она поворачивалась на левый бок, к стене, хотя отец когда-то, очень давно, говорил ей, что нельзя спать на левом боку, потому что так давишь на сердце. Может быть, она действительно давила на него, но и без того на сердце у нее была такая тяжесть, что, чуть больше эта тяжесть или чуть меньше, уже не имело значения. Она поворачивалась на левый бок к стене и зарывалась лицом в подушку, чтобы Мими не слышала, как она плачет. Она лежала, зарывшись головой в подушку, и плакала, но не так, как ей хотелось, – громко, навзрыд, как когда-то, вволю, чтобы облегчить душу, а плакала все так же украдкой, сдерживаясь и не позволяя прорываться рыданиям, плакала и мочила слезами подушку. Так сильно мочила ее, что наволочку слева всегда украшало желтое пятно.
Из-за этой Мими нельзя даже спокойно выплакаться.
