В ответ ей внятно и подробно объяснили, куда она может отправляться со своими лекарствами.
– Нас сам дьявол нынче посетил…
– А может и всегда прятался…
– А она тут суется…!
Зареванная сухопарая женщина у забора как заведенная повторяла одно и то же, – как она пришла в дом священника, чтобы приготовить отцу Авиту поесть, а там такое… такое… такое… Ее трясло.
Люд толпился у дома священника. Кое-кто входил внутрь, и, как правило, тут же выскакивал. Местный ратмен и кое-кто в одежде позажиточней, чем у других крестьян, вероятно, мельник, вели спор преувеличенно громкими и грубыми голосами – так говорят, чтобы скрыть страх и растерянность.
– … а что делать-то? Все равно узнают. Вот и могильщики хоронить отказались. Сдохнем, говорят, а к этому не притронемся. Опять же, не на кладбище же…
– А что такое? В кресле уснул, свечка упала, сгорел. Бывает же…
– А вот нарядят следствие, спросят, почему сам сгорел, а дом нет. И дойдет до наместника…
– Упаси, Боже… Тогда уж и дом тоже… того…
Аккуратно проложив себе дорогу, сестра Тринита прошла в дом. Где у входа тоже кучковались любопытные, тупо и оцепенело глазея на то, что располагалось в кресле. На то черное, обугленное и местами лоснящееся, что еще сохроняло видимость человеческого тела. Деревянное кресло осталось в целости. Кажется, одежда тоже не подверглась воздействию огня. Тело выгорело изнутри, и только поэтому черная растрескавшаяся корка, в которую превратилась кожа, еще удерживалась и не давала развалиться обугленным останкам. Голова запрокинулась, и на черном лице жутко белели зубы, ибо рот застыл, исказившись в последнем безмолвном крике.
Чтобы унять спазмы в желудке, сестра Тринита перевела взгляд от трупа к зеркалу на стене. От зеркала осталась одна рама. Но зеркало не лопнуло. Оно расплавилось, хотя такого не бывает по определению, и теперь застывшая амальгама мутным озером покрывала пюпитр и раскрытую на нем книгу, которую уже никому не придется читать. Над загубленным гримуаром носились клочья опаленного белого холста. Вряд ли ткань рвали и разбрасывали местные жители – они были слишком напуганы. Может быть, ветер – ведь окна сегодня были открыты…
– Дьявол унес душу попа – произнес чей-то голос.
– Он сам был дьяволом! – взвизгнул другой.
Кто-то из собравшихся, не выдержав, выскочил из дома, громко хлопнув дверью. От толчка из складок одежды, окутывающей труп, выпал и стукнулся об пол небольшой предмет. Одна из женщин вскрикнула в испуге. Стоя за спинами остальных, сестра Тринита видела, что это такое. Костяная ручка ножа. Лезвие отсутствовало. Только окалины на потемневшей кости.
Когда сестра Тринита вышла на улицу, ей казалось, что она никак не может справиться с ознобом. На деле же просто похолодало. Шла непогода.
Сеялся мелкий дождь. Она брела по дороге, кутаясь в плащ и опустив голову. Губы ее что-то шептали, беззвучно повторяя одни и те же слова. Топот копыт за спиной заставил ее вернуться к действительности. Может, кто-то из солдат наместника пустился вдогонку, чтобы учинить допрос? Нет, это не сытый конь стража порядка. Это кляча бедняка.
– Стой!
Так и есть. Гонтар выпряг своего одра из повозки и двинулся следом. Теперь не избежать объяснений. Господи, еще и это мне…
– Стой! не убегай! – хотя она и не думала убегать, просто не останавливалась. – Ответь мне – ты с нами могла это сделать?
– Я тебе говорила – не ходи в Орем! – резко бросила она.
– Я не был в Ореме… Я был у Трех Дорог… новости быстро летят… Я тебе спрашиваю – когда мы напали на тебя в Тремиссе, ты могла бы сделать такое со всеми нами?
Сестра Тринита не ответила и ускорила шаг.
Гонтар ударил клячу пятками, догнал бегинку и попытался заглянуть ей в лицо. Спустя некоторое время он сказал:
– Возвращайся… Мы тебя отвезем… куда ты скажешь.
Капли дождя стали реже и крупнее, барабанной дробью отдаваясь по парусиновому пологу. Повозка тяжело катилась по колдобинам. Трое мужчин, две женщины и мальчик брели рядом. Одна из женщин прижимала к груди младенца, закутанного в пестрые тряпки. Ребенок мирно спал.
Еще одна женщина, стоя на коленях в повозке среди актерского барахла, молилась, не обращая внимания ни на тряску, ни на наваленные вокруг орудия сует и соблазнов.
Герт, который вел лошадь под уздцы, тихо напевал песенку, неизвестно как залетевшую с благословенного юга в эти холодные края.
Дождь бил по парусине.
– Mea culpa, mea maxima culpa, – шептала женщина в повозке.
