– В чем дело. Он очнулся?
– Нет… Но уже поздно… Сестра, вы останетесь у нас на ночь?
– Да.
– Тогда я скажу Эрику, чтобы он запирал дом и лавку.
– Хорошо. И ложитесь спать. Все трое. Вы достаточно измучились. А я проведу ночь у постели вашего хозяина.
Вместе с домоправительницей они вернулись в спальню. В Уже совсем стемнело, но видно было, что больной спит. Пока бегинка стояла у постели, Салли запалила свечи в тяжелом бронзовом подсвечнике, предварительно плотно закрыв ставни – за не погашенный свет в бюргерском доме в поздний час городские власти могли сорвать крупный штраф.
Сестра Тринита кивнула ей.
– Ступай, отдохни. Я буду здесь.
Как только за домоправительницей закрылась дверь, сестра Тринита шагнула к конторке. Принялась осматривать ее и простукивать. Нащупала ящик и попыталась вскрыть. Однако ящик был был заперт. Тогда сестра Тринита вернулась к своей сумке и вытащила оттуда маленький ножик с узким и чрезвычайно острым лезвием. Перекрестилась и взломала замок.
В ящике лежала самодельная тетрадь в кожаном переплете Она была исписана тем же почерком, каким было сделано большинство записей в приходной книге.
– Господи, прости меня, грешную, – пробормотала сестра Тринита и принялась читать.
Первой на рассвете в спальню поднялась не Салли, а Кристина.
Сначала она взглянула на неподвижное лицо больного, потом – на бегинку, сидевшую в кресле с высокой спинкой. Свечи в шандале сгорели почти полностью. Бегинка молча показала девочке то, что держала в руках.
– Ты когда-нибудь заглядывала в эту тетрадь?
– Нет. Иногда я видела ее на столе у дяди, но думала, что это какие-то деловые заметки.
– Это его дневник. Вернее, не дневник, а разрозненные записи… да, скажи мне, когда умерла твоя тетя?
– Три года назад.
– Слава Богу, хоть это здесь не при чем… А ты живешь здесь полгода.
– Пять с половиной месяцев, – уточнила Кристина.
– Ладно. Я не буду тебе это читать. Достаточно уже, что я влезла не в свое дело. В чем и отвечу перед Богом и своим духовником. Но, чтобы не терзать твое любопытство, скажу – в общем, ты все угадала правильно. Речь идет о женщине… Твой крестный узнал ее немногим больше года назад. Он нигде не называет ее имени, но, судя по всему, это знатная дама. И живет в Лауде. Он был у не в доме, они… – сестра Тринита замялась, подыскивая слово, прозвучавшее бы уместно в устах особы духовного звания при беседе с юной девицей.
– Ну, я поняла, – быстро сказала Кристина.
– Потом между ними что-то. Они расстались. Он продолжал любить ее, и, вероятно, любит до сих пор…
– Вы считаете, что проклятье на него навела она?
– Да.
– Выходит, он как-то ее оскорбил?
– Не знаю. Из дневника похоже, что дело обстояло как раз наоборот.
Но это его точка зрения, мужская. А колдовство здесь сугубо женское. Но вот ведь в чем дело – он пишет, что с тех пор ее еще несколько раз. Уже в нынешнем году. Ты имеешь представление, кто это может быть?
– Нет… Он никогда и словом не обмолвился. Он ведь человек очень сдержанный … был.
– А вдруг ты видела ее, но не обратила внимания?
– С тех пор, как я здесь живу, в дом не приходила ни одна женщина.
– Может быть, в лавке?
– Это возможно… там бывают дамы, и довольно важного вида… только как мы узнаем, кто из них – та самая?
– Подумай. Не было ли чего-нибудь странного, необычного, что ты могла бы забыть?
Вошла Салли с подносом в руках. На подносе стояли несколько чашек.
– Вот… Настояла и остудила.
– Отлично. Поставь на стол. И ступайте. Я займусь сама. Кристина, помни, что я тебе сказала.
Выпроводив обоих, сестра Тринита обозрела свои снадобья. Достав чистую льняную тряпку, макнула в одну из чашек и отерла лицо больного. Вскоре после этого он открыл глаза. Хотя взгляд его был тусклым, но более не блуждал и казался осмысленным.
– Что… это? Что… было со мной? – голос был хриплый, очень слабый.
– Вы больны, мастер Кесслер, у вас лихорадка. Я – бегинка, за мной послали ваши домашние. Вот
