плохого-то он не возьмёт. Кто старый, — помнит те времена. Только всё это позади, а рассказ впереди. Вот и слушайте, что рассказывала нам, ребятам, бабушка Ай-Биби.
Когда это было, — сама не знаю, только очень давно. Жили на берегах Мургаба счастливые люди. Хорошо жили. По два урожая с полей снимали. Мургаб широкий, вода чистая, а где много воды, там и пшеницы много, и хлопка, и веселья, и счастья! В садах урюк зреет, миндаль цветёт, по холмам виноград вьётся. Очень любили люди свой край, песни про него пели, радовались. Десять лет радовались, сто лет радовались, а не знали, что чёрная зависть, как змея, подползает к их порогу.
А дело было так. Узнал о богатом крае жестокий и жадный хан, посадил на горячих степных коней тысячу тысяч всадников и поскакал к Мургабу. Ай, мои сладкие, рассказывать и то страшно, какой завязался бой! Дома горели, сады горели, вода в реке замутилась и стала красной от крови.
Крепко любили люди Мургаба свою землю, но ещё сильнее любили свободу. Не захотели покориться хану. Отважные воины кольцом окружили стариков и женщин, детей и всех, кто не мог сражаться, и стали отходить в глубину степей.
Всадники хана скакали за ними и гнали счастливых людей в пески, где нет ни воды для людей, ни травы для овец и верблюдов. Не словами надо об этом рассказывать, а слезами! Пришло горе к людям. Загнали их ханские всадники в такой край, где всё живое гибнет. И дальше бы их погнали, да не пошли кони в пустыню. Велел хан повернуть обратно, захватил цветущий Мургабский край, а люди Мургаба стали жить в бесплодной пустыне.
Но не думайте, что они погибли. Они умели трудиться, а труд горы с места сдвинет, из камня воду достанет! Привыкли люди к горькой воде степных колодцев, приучили скот жевать сухие колючки, позабыли, как пахнет свежий хлеб-чурек, и прохладу воды и вкус винограда, одного не могли забыть — красоты родного края. Они пели песни о светлом Мургабе, во сне видели цветущие сады урюка, тосковали о синем небе и ярких, как солнце, маках, что растут даже на кровлях домов. А кто тоскует, тот не смеётся. Даже дети перестали смеяться. А если не смеются дети, — значит, большая беда пришла к людям.
Ай, мои милые, — цветы вянут к зиме, а память слабеет к старости. Забыла я, что дальше рассказывать. Дайте — выпью глоточек чаю: хорош наш зелёный чай, хлебнёшь — в голове яснее станет. Ну, вот и вспомнила.
У одного из смелых джигитов этого племени была дочка — девочка Гюль-Гюрек. В счастливые дни была она свежей, как молодое яблочко, румяной, как лепесток гвоздики. Кто ни взглянет, бывало, скажет: «Ай, хороша у джигита дочка!» — Но в пустыне лицо её потемнело, одежда износилась, потому что мать девочки погибла от лишений. А без матери кто присмотрит за ребёнком? Вот и высохла Гюль, как урючная косточка, и жизнь стала для неё горькой, как степная трава полынь.
Целыми днями сидела она на горячем песке и вспоминала то, чего не вернёшь. Вспоминала свой светлый дом, вспоминала тенистый сад, а чаще всего вспоминала привольный Мургаб — синий-синий, когда смотрит в него ясное небо, жёлто-серый, когда налетит буря, тёмный-тёмный, когда ночью глядят в него золотые звёзды. В раздумье она брала в руки щепку или обглоданную баранью косточку и начинала водить ею по песку: проведёт раз — вот и её любимое урюковое дерево, под которым она отдыхала с матерью, проведёт второй раз — вот и дом в саду, проведёт в третий — течёт широкий Мургаб… Но налетит ветер из пустыни — и всё заметёт горячей пылью. Оглянется Гюль — нет ничего: снова всё серо вокруг, только солнце смотрит с небес кровавым глазом да под ним без конца и края расстилается мёртвая пустыня.
Много слёз пролила Гюль-Гюрек — все глаза себе чуть не выплакала. Ну, скажите мне, соседи, — вы люди учёные, — есть ли на свете жестокость больше, чем отнять у людей солнце и небо, отнять траву и свежую воду! Но ещё большее злодейство — отнять у ребёнка радость!
Так горевала девочка, горевал с ней вместе отец. Смотрел, смотрел и рассердился:
— Ну что ты сидишь без дела? Пойди прибери в доме. Хоть на час за работой забудешь горе!
Нехотя поднялась Гюль и пошла в чатму, бедный шалаш из веток, который служил им домом. Она подмела земляной пол, вытрясла войлок-подстилку и развязала мешок-чувал, в котором они с отцом хранили своё бедное имущество. И вдруг ей попались под руку клубки шерсти, маленький ножичек и большие железные ножницы. Когда-то мать обучала Гюль ткать узорные ковровые подстилки, но среди бед и лишений девочка забыла о своём рукоделье. Но теперь, найдя вещи матери, она крепко прижала их к сердцу, и в её глазах засветилась радость. Не сказав никому ни слова, она сунула мотки за пазуху и побежала в аул разыскивать своих однолеток — Гюль-Джан и Гюль-Салтан.
С этого дня всё переменилось. Гюль-Гюрек больше не сидела одна в раздумье. Как проворная ящерка, она бегала с подругами по домам, собирала обрывки ниток, моточки шерсти. Потом девочки шли в пески и выкапывали там разные корешки, чтобы было из чего сварить краски для шерсти. Теперь уже ни часу не оставались подруги без дела. Старики смотрели на них и усмехались: «Пускай как хотят играют, лишь бы не тосковали!»
А Гюль-Гюрек вбила посреди двора четыре колышка, как учила её когда-то мать, и принялась натягивать основу из ниток. Сами знаете — не простое это дело: скривится основа — и рисунок будет кривой. Не раз и не два переделывала Гюль работу, и всё-таки своего добилась: нити легли ровными рядами, как струны на дутаре. Не прошло и семи дней — засели подружки за работу. Нет, не простую подстилку задумали они выткать, а многоцветный ковер. Быстрые пальцы вязали тысячи узелков и крепко прижимали их один к другому; лязгали большие железные ножницы, ровняя ворс, и на грубой основе из ниток день за днём расцветал узор. Синий цвет неба, красный цвет маков, белый цвет облаков, плывущих над широкой рекой, вплетали девочки в свой узор, а золотые и жёлтые нити освещали его, словно солнце.
Они ткали, как пели песню: тоску сердец и радость воспоминаний вкладывали они в свою работу. Не велико ещё было их уменье! Пальцы не слушались их и не всегда ровно завязывали узелки; ножичек, которым ковровщицы подрезают шерсть, выскальзывал из неумелых рук, а тяжёлые ножницы не хотели ровнять ворса, но подруги не ленились. Они снова и снова переделывали свою работу до тех пор, пока не добивались того, чего хотели. Ай, как ломило спину к вечеру, как затекали ноги от сиденья на корточках, руки болели, но мастерицы не замечали усталости и утром чуть свет снова спешили к станку, потому что работа вернула им радость. Ночи казались им слишком длинными, а дни слишком короткими, — так хотелось девочкам поскорее закончить ковёр и поделиться радостью с земляками. Как задумали, так и вышло: соткали ковёр мастерицы!
Весь аул собрался поглядеть на их работу. Сколько тут было радости, сколько слёз и улыбок! Один говорил, что ковёр прекрасен, как родное синее небо; другой видел золотые поля пшеницы; третий радовался ясному солнцу — и каждый хотел унести ковёр в свою кибитку и никогда с ним не расставаться.
Что делать? Нельзя никого обидеть. Прибавилось работницам дела. Весь аул оделить надо: кого ковром, кого пёстрой подстилкой, кому выткать подушку-мутаку; но, как девушки ни старались, — аул велик, а их было только три. Пришлось взяться за обучение. Женщины и девушки со всего аула стали собираться во дворе джигита. Всех Гюль-Гюрек обучила. Разукрасили женщины коврами свои кибитки, но и этого показалось мало мастерицам. Задумали они выткать большой ковёр, чтобы цветущим лугом покрыл он пески вокруг аула.
И вот всё племя принялось за работу. Богатырь не сделает, мои милые, — народ сделает! Выткали люди чудо-ковёр. С одного конца гляди — другого конца не видать, кругом беги — за три дня не дойдёшь. Покрыл он садами холмы-барханы, покрыл цветами сухую землю. Стала пустыня вокруг аула райским садом. Свет не видал такого ковра, и цены ему не было.
По ближним и дальним аулам пошла слава о чудесном ковре, об искусстве Гюль и её мастериц. Издалёка, через пески и безводные степи, стали приезжать люди, чтобы полюбоваться ковром. Потянулись к аулу богатые караваны. Приезжали купцы и в обмен на ковры, на цветные подушки, на пёстрые, яркие чувалы привозили мешки с рисом и ячменной мукой, бурдюки с прохладной водой и сладкий мёд. Запахло в ауле сдобным чуреком, и жирный плов закипел в котлах. Счастье вернулось к людям. Снова стали играть и смеяться дети, а старшие трудились от утренней зари до вечерней. Кто стриг овец, кто прял шерсть, кто красил, а женщины ткали и ткали ковры; и узоры на них становились всё ярче и веселее, потому что прежде
