принципиально отличается от всех других тем, что она, используя разработанные в современной методологии науки средства, раскрывает смысл мифа как аспекта реальности, который равноправно соседствует с другим аспектом, выражаемым наукой. И все же здесь речь идет не просто о чисто теоретическом равноправии, которое для духовных процессов нашего времени в конечном счете не имело бы значения. На деле выясняется, что многообразные формы мифического мышления продолжают жить в современном духовном мире, для большинства, однако, оставаясь на уровне бессознательного- Главным образом это имеет место в искусстве, которое никогда не переставало видеть реальность сквозь призму мифа, в христианской религии, которая чуть ли не участвует в реабилитации мифа, поскольку принципиальные элементы догматики, прежде всего ее литургия, обусловлены мифом. Наконец, это наблюдается и в политике, которая неизбежно пользуется мифическими формами мышления, особенно в национальном вопросе, имеющем столь важное значение и для современной ситуации в России. Сегодня Россия плывет к новым духовным берегам, и ее путь никому не дано предугадать. Но если я не во всем заблуждаюсь, то это новое станет своего рода возвращением к древним, давно засыпанным истокам ее мифов, породившим все богатство великой русской литературы прошлого века. Быть может, чтение данной книги внесет свой скромный вклад в напоминание об этом.
Киль, лето 1995 г.
От переводчика
Легко переводить книгу, когда знаком с концепцией автора. Если же она тебе не только знакома, но и существенно близка, то перевод становится увлекательным внутренним диалогом. В том же случае, когда при этом с автором тебя связывает еще и тесное знакомство, а быть может, даже дружеские отношения, подобного рода работа перерастает рамки обычного профессионального дела и превращается в то, что немцы называют выразительным словом 'Erlebnis' (переживание). Именно таким Eriebnis'OM и оказался для меня перевод книги Курта Хюбнера 'Истина мифа'*.
Я имел счастье не только обсуждать с автором теоретические проблемы, затрагиваемые в книге, но и преодолеть ряд терминологических затруднений, связанных с философским значением некоторых слов. (Ограничусь единственным примером: слово 'Festsetzung', часто используемое Хюбнером и обычно переводимое как 'установление', 'назначение', у него означает то, что в литературе по методологии науки называют 'постулатом'.) Сидя за столом бок о бок в доме Хюбнера на окраине Киля, мы просматривали перевод страница за страницей, смеясь порой над моими ошибками, а иной раз огорчаясь из-за редакционных огрехов немецкого текста (даже в таком большом издательстве, как 'Beck Verlag' в Мюнхене, не обременяют автора и не утруждают себя редакционной правкой — со всеми вытекающими из этого достоинствами и недостатками).
Некоторые из этих огрехов сняты в русском переводе без ущерба для содержания. В атмосфере такой работы меня иногда одолевали иллюзии возможности 'дойти до самой сути', хотелось не только точнее передать мысль автора, но и содержательно прояснить ее, избегая обширных примечаний, а иной раз и откорректировать ее в свете собственных представлений. Хотелось бы надеяться, что последнего все-таки удалось избежать. Целый ряд философских терминов, заимствованных или изобретенных Хюбнером, являются частью его собственной концепции, и им следовало подобрать подходящие аналоги в русском языке, в которых бы выражалась их специфика. Это касается главным образом трех понятий: 'мифическое', 'нуминозное' и 'архе'.
Различие между мифом и мифологией носит для Хюбнера основополагающий характер. Миф — это 'система мышления и опыта',
Русскому читателю Курт Хюбнер знаком по русскому переводу его первой книги 'Kritik der wissenschaftlichen Vernunft' ('Критика научного разума'. М„ 1994). .
'система реальности', в то время как мифология представляет собой использование мифа в литературных целях — для аналогий, метафор, сюжетов и г. п. Мифология лишь сознательно и неадекватно копирует миф, в то время как миф, по Хюбнеру, не является копией или отражением чего-либо иного — это первичная реальность, реальность сама по себе, существующая независимо от ее осознания, а в нашу эпоху даже постоянно вытесняемая в подсознание.
Поэтому не было бы ничего более неверного, чем переводить словосочетания типа 'mythische Denkformen', 'mythische Erfahrung', 'mythische Wirklichkeit' как 'мифологические формы мышления', 'мифологический опыт' или 'мифологическая реальность' — здесь везде следует использовать предикат 'мифический'. Это же касается и субстантива 'das Mythische' (мифическое). Хюбнер вполне отдает себе отчет в том, что не только в русском, но и в современном немецком языке слово 'мифический' коннотирует со словами 'выдуманный', 'фантастический ', 'нереальный'. Но поскольку он ставит себе задачу показать и обосновать идею реальности мифа, он должен бороться и с привычным словоупотреблением, даже рискуя оказаться непонятым.
Однако миф неразрывно связан с его изложением, рассказывание мифа создает его, считает Хюбнер.
Рассказывание, как и ритуальное действие, воспроизводит миф в его реальности, это как концсш рические круги от упавшего в воду камня — сам камень уже давно утонул, а крут продолжают расплываться по поверхности, сглаживаясь по мере удаления от центра. Здесь напрашивается мысль о возможности закономерного перехода от мифа к мифологии, напоминающего процесс сглаживания метафоры, но всякое упоминание о метафоре глубоко неприемлемо для Хюбнера, ибо миф — это реальность, а метафора — форма аналогии, копия, между ними — пропасть. И все же изложение мифа оказывается частью самого мифа, но как тогда отделить рассказывание мифа от мифологии? Как же это совместимо с интенцией Хюбнера рассматривать миф как форму самодостаточной реальности? Только исходя из установки рассказывающего и слушающего, если рассказ ведется и принимается всерьез, то он сам — миф, вне зависимости от того, что и это принятие всерьез может быть формой его осознания. Так книга Хюбнера сама становится мифом — по крайней мере для меня.
Второе понятие, перевод и понимание которого связано с известными трудностями, — это понятие 'нуминозное' (das Numinose), нередко переводимое как 'божественное'. Это понятие введено в широкий научный оборот Рудольфом Отто в его книге 'Святое'*, но Хюбнер нагружает его достаточно своеобразным смыслом, из которого следует целая система пантеистического мировоззрения. 'Нумен' — это знак высшей силы, даваемый человеку через (часто мгновенное) созерцание некоторой предметной персонификации этой силы в природе. Так, одухотворение и персонификация Гёльдерлином Рейна и его окрестностей превращает немецкий пейзаж в ну-
0tto R. Das Heilige. Munchen, 1936.
минозный образ. Хюбнер возражает против символического истолкования нуминозной реальности она не копирует, а являет стоящие i.4 ней силы, причем сущность и явление не разорваны, но диалектически едины. Наука, разорвавшая сущность и явление, субъект и объект, внутреннее и внешнее, сводит сферу нуминозного или к иллюзии, или к мистике, в то время как она является частью иной, ничем не менее рациональной картины мира.
Рациональное понимание нуминозного опыта — это, по существу, рациональное обоснование мифа, для которого Хюбнеру не нужно пересматривать понятие рациональности, что последнее время пыталась сделать философия науки. Рациональность, по Хюбнеру, не является онтологическим понятием, она относится лишь к форме обоснования. А здесь наука не имеет преимуществ перед мифом. Поскольку же Хюбнер отличает 'нуминозное' от 'божественного' хотя бы тем, что последнее не означает чувственной явленности человеку, да и в целом по содержанию, то и в нашем переводе эти два понятия передаются разными терминами.
Третье фундаментальное понятие — понятие 'архе', обычно переводимое с греческого как 'начало', 'основа'. В использовании его Хюбнер опирается прежде всею на книгу В. Гронбеха 'Духовная история Греции'*. Здесь мы сознательно пошли на грамматическую вольность, отказавшись от различия единственного и множественного числа ('археи' по-русски не звучит).
Поскольку сам Хюбнер использует термин 'архе' как кальку с древнегреческого, то и мы следуем этим
