полного незнания искусства как такового.
— Пойдете к товарищу Горбунову, и он вам отсыплет сколько захотите, — сказал Ленин. — Но только без окладов. Оклады пошли на помощь голодающим.
— Да, спасибо. Оклады мне и не нужны, — согласился доктор Хаммер, принимая записку. Он был на седьмом небе от счастья.
— Когда составите контракт на концессию с нашими юристами, мы сразу же одобрим его в Совете Народных Комиссаров… Вы будете первым из зарубежных капиталистов, кто будет работать на нас. Поздравляю.
Все происходило с катастрофической быстротой. Однако, услышав слово «контракт», молодой человек затуманился, и затмение ума, происшедшее с ним, не ускользнуло от внимания Ильича.
— Бюрократия? — весело осведомился Ленин, называя предмет, который напугал наивного американца. — Вы боитесь наших кувшинных рыл, которые будут ставить палки в колеса?
— Боюсь, — признался доктор Хаммер.
— И я боюсь, — согласился с ним Ильич. — Но мы их обыграем. Я к вам приставлю чекистов. — И он энергично рубанул ладонью пустой воздух.
— Чекистов? — повторил доктор Хаммер, не веря своим ушам.
— Именно. С ними дело пойдет веселее. Один будет связан с рабоче-крестьянской инспекцией, а другой напрямую — с Всероссийской чрезвычайкой. Всего два человека. Но отборных. Отборных двое… Сами же мне потом спасибо скажете. Двое. Очень мало. С пользой для дела…
Голос его стал глух. Вслед за короткой вспышкой энергии и веселья последовало другое: кислород вдруг вышел из воздушного шара и весь экипаж начал падать на землю с катастрофической быстротой.
— О деталях не беспокойтесь. Я обо всем позабочусь. Идите…
На лбу его выступил пот. Ленин вложил в руку молодого человека кусочек картона, и тот вышел из кабинета в частичной прострации. «Какие чекисты? — подумал он. — Зачем мне чекисты? Чтобы меня расстрелять?»
Он разжал ладонь. В ней оказалась скромная визитка с выдавленной надписью, сделанной мелким невыразительным шрифтом: «
Приемная Ильича показалась ему мрачной. Мадаполам на окнах почему-то напомнил склеп. Горбунья Гляссер смотрела на него с вожделением. Все окончилось не совсем так, как он задумал.
Ленин же тем временем накрутил вертушку и сказал в трубку слабым голосом смертельно уставшего человека:
— Девушка, соедините меня с Феликсом Эдмундовичем.
Дзержинский приехал к Ильичу в начале третьего дня. Одернув на спине гимнастерку, он вошел в кабинет с меланхоличным выражением водянистых глаз, которые многих располагали к нему лично. Человек с такими глазами, конечно же, знал и понимал все. Знал литературу. Разделял кантовский императив. Был снисходителен к человеку как таковому, потому что догадывался о его хрупкости. Худоба говорила об аскетизме. Продолговатое лицо напоминало то ли Дон Кихота, то ли Христа, если бы тот вдруг пошел на государственную службу. Феликс имел вид оголенной совести. И только проработав с ним некоторое время, люди понимали, что совесть эта какая-то странная, жестокая, совесть не только к себе, что было бы нормально, но к окружающим, и никогда не поймешь, что имеют в виду эти меланхоличные глаза: исступленное добро, которое он насаживал силой вокруг себя, или просто жгучую отрыжку, терзавшую постоянно его больной желудок.
Ленин лежал в это время на черном кожаном диване, массируя себе виски. День перевалил на вторую половину, и приближавшиеся сумерки пугали тем, что никогда не уйдут. Он будет длиться вечно, этот лиловый сумрак, и Ильич, как ослепленный Эдип, будет бродить по коридорам на ощупь, хватаясь за стены и коряво зовя безъязыким ртом какого-нибудь случайного поводыря.
Вечером он чувствовал себя особенно гадко. Пол уходил из-под ног, и голоса людей звучали, словно через стеклянную банку. А будет еще ночь с мучительной бессонницей, и всю хворь, всю подступающую, как прилив, болезнь, нужно будет скрывать от товарищей по партии, ибо многие из них были хуже голодных псов: заметят слабость и вцепятся в тебя мертвой хваткой, разорвут на куски…
Заметив вошедшего Феликса, Ильич, как мог, встал и, пересилив головокружение, подал Дзержинскому руку.
— Я решил основать город в пустыне, — быстро, почти скороговоркой сказал вождь.
Феликс Эдмундович бросил на Ленина осторожный взгляд и оценил нездоровый цвет лица, которое когда-то было рыжим. Начало разговора не сулило ничего хорошего.
— Совершенно правильное решение, — осторожно ответил Дзержинский, присаживаясь в кресло.
— Вы думаете? — спросил Ленин.
— Бесспорно. Это то, чего нам сегодня не хватает.
— Гм… — пробормотал сам себе Ильич, и в голове его пронеслась быстрая мысль: «А чего это он со мною так сразу согласился?»
— Но это ведь город в пустыне, — заметил он Феликсу. — Там архискверный климат. Бураны, солончаки, перекати-поле… Почему именно в пустыне и зачем он нам нужен, ваше мнение?
— Мое мнение таково. Чем больше городов в пустыне, тем лучше. А деревень должно быть меньше. И предателей тоже. Как можно меньше предателей, — с неожиданным надрывом сказал Феликс.
Глаза его наполнились влагой, голос стал звучать словно у пастора, нараспев, и Ильичу показалось, что он вот-вот заплачет. Он был странным человеком, этот Феликс. В партии ходила грязная сплетня, будто он в детстве случайно убил собственную сестру Ванду из охотничьего ружья. Мать скрыла это убийство, потому что мальчик был с явным приветом и верил в Бога сильнее, чем местный ксендз. Дознание полиции определило неосторожное обращение с оружием. Сразу после убийства Феликс решил посвятить себя духовной карьере и попросился в монастырь. Мать и духовник целый год отговаривали его от этого опрометчивого, даже по меркам конца 19 века, поступка. И в голове мученика (а Феликс был именно мученик, в этом в партии никто не сомневался) что-то перевернулось. Он остался по-прежнему страстно верующим. Но теперь он горячо поверил в то, что Бога нет. Его горячечная исступленная вера в отсутствие Создателя всего сущего внушала Ленину некоторые опасения. Ильич предпочитал видеть у себя под боком холодных агностиков, но тем, кто страстно верит хотя бы в то, что ничего нет, доверял не вполне. В этой горячке было что-то мистическое. Ну нет и нет, и ладно, убиваться-то зачем, плевать слюнями зачем? Биться в истерике зачем? Непонятно. И сейчас, услышав о каких-то предателях, Ильич сильно насторожился. Он не принимал слухов в расчет, тем более о каком-то детском убийстве, зная, что от пущенной кем-то утки не отмоешься до конца жизни. Его самого называли за глаза немецким шпионом, а Льва Давидовича — шпионом американским. Один раз даже перед заседанием Совнаркома он услышал краем уха шепот одного партийца: «Ну вот и шпион пришел!» Но про себя самого Ленин точно знал, что шпионом не является, а что знает про себя Троцкий — это оставалось его личной тайной. А вот что Дзержинский, в отличие от большинства коммунистов, сидел на настоящей каторге, это был непреложный естественно-научный факт.
— Вы не поняли, — мягко сказал ему Ильич, игнорируя пассаж о предателях. — Этот город американский. И к русской жиже он отношения иметь не будет.
— Так, — согласился Феликс, что-то обмозговывая внутри себя. — Вы хотите, чтоб он подчинялся правительству Соединенных Штатов?
После Брестского мира, когда пришлось отдать немцам целые города и веси, это предположение не было столь фантастичным.
— Вовсе нет, — еще более мягко, совсем тихо пробормотал Ленин. — Просто новое лучше строить на новом месте. Мы не сделаем из Москвы Нью-Йорка, если даже захотим. Питер здесь тоже помочь не сможет. А вот в какой-нибудь степи… На берегу озера построить химический завод, чтобы не нужно было рыть котлован для отходов. Сделать для рабочих просторные чистые дома, выстроить столовые, читальни, современную больницу… Как вам эта идея?
