затянули все лямки, центр переживаний переместился в область солнечного сплетения, кроме нарастающего страха появилась боязнь асфиксии, я тяжело дышал, потел, криво скалился братьям и сестрам по добровольному несчастью.
— Они еще за это деньги берут! — прошипел кто-то из нашей группы.
— а мы, дураки, даем, — добавил Квакин, пытаясь без ущерба для равновесия поднять с пола жуткие ботинки, выданные на складе. В двух парашютах (запасной на животе, основной — за спиной) он напоминал ниндзю-черепашку из одноименного мультика. Только не такого ловкого. Маленький шлем выдавил его упитанные щеки в сторону носа. Я невольно засмеялся.
— Ты чё, не боишься? — удивленно спросил он.
— Боюсь. Очень. — признался я.
— По тебе не скажешь.
— По тебе тоже.
— Я ночью буду бояться. Меня уже сейчас колбасит.
— Я не засну, — я представил эту ночь перед прыжком, тишину, один на один с собой. И безразличные теплые собаки. И Люся посапывает мирно. На что я это променял! Легче не уходить из клуба до утра.
Номер моего парашюта — 4212. При всем желании, ничего кармического я в этих цифрах не нашел.
Ночь прошла еще хуже, чем я предполагал. Прыжки были назначены на шесть утра, и к этому времени я стал похож на свой труп недельной давности. Часов до двенадцати ночи мы еще перезванивались с Квакиным, подбадривая друг друга, а потом я остался в одиночестве.
— Тебе это надо? — спросила сонная Люся.
— Надо! — убеждал я больше себя, чем ее, — мне надоело быть рахитом. Мне надоело, что я не могу. Мне страшно. Страшно прыгать и страшно отказаться. Я потом не смогу жить…
— Но Андрюха отказался…
— Он
— Вот проблема! Не надо ехать и все. Кто там о тебе думать будет…
— Я поеду.
— Выпей феню, — так мы называли дома «фенозепам».
— Да, можно наколдыриться в хлам, наширяться и колес наглотаться. Тебя выкинут как мешок. И вспомнить не о чем. Да и не испытание это…
— Я не буду считать тебя трусом.
— Сука, Квакин… Он меня будет трусом считать. И я сам. И не в трусости дело, а том, что все могут, а я — нет. Давление там, нервы, блядь, всякая херня… Я только боюсь сознание потерять, но поеду, — я вышагивал по квартире и курил одну сигарету за другой. Собаки с кровати следили за моими хаотичными перемещениями.
— Я люблю тебя, кися. Если ты не поедешь, я тебя меньше любить не буду.
— Спи. Завтра в пять меня разбудишь.
— Хорошо, любимый, — Люся заснула через несколько секунд, а на меня обрушился липкий ужас.
К четырем утра я докурился до рвоты, пытался читать, но не смог понять ни одного слова, лег в кровать, обнял питбуля и попытался согреться. Меня бил озноб. Внезапно меня озарило —
Незаметно, я заснул…
Разбудил меня настойчивый телефонный звонок. Еще не открыв глаза, я понял — это Квакин. Меня, нежного и сонного, кто-то злой и спокойный окатил ледяной водой, но я не вскочил с кровати, меня парализовало, а он — стоял и смотрел, как я задыхаюсь от бешенного пульса, как лопаются сосуды у меня в глазах, как я судорожно вожу руками по простыне в поисках телефонной трубки: «я не поеду, я не поеду!!!» Звонок замолчал, я нашел трубку, неотвеченный вызов — КВАКИН, 5-10 АМ. Пропади все пропадом! Мобильник снова ожил, на дисплее — КВАКИН. Как я его ненавидел в этот момент, розовощекого, желающего не только быть Матросовым, но и пытающегося, за компанию, меня затащить на амбразуру!
— Да, — ответил я голосом безнадежно больного.
— Спишь, старая лошадь? Одевайся, через пятнадцать минут буду, — Саня сам был на взводе.
— Я не поеду, голова болит сильно. Таблетки глотаю.
— Не выдумывай. Одевайся быстро. Еду, — и положил трубку.
Я натянул одеяло до подбородка и решил не вставать.
— Не поедешь? — Люся спросонья еле выговаривала слова.
— Нет, давление долбит.
— Правильно, спи. Квакин трезвонил?
— Мг.
— Вот неугомонный!
— Спи.
Я зарылся носом в Люсиных волосах, пытаясь спрятаться от Сани и от парашютистов. Они собрались возле кровати и жгли мне спину презрительными взглядами. Опять звонок!
— Сань, я же сказал…
— Выходи. Я под подъездом. Через две минуты начну сигналить. Тебя соседи без парашюта из самолета выкинут.
— Сейчас выйду.
— Не в трусах выходи, а готовый! Две минуты. Конец связи…
Я напялил на себя первую попавшуюся одежду, влез в тапочки и поплелся успокаивать Квакина. Он стал бы сигналить, если бы я не вышел, он разбудил бы весь квартал, он орал бы под окнами и кидал бы камни в стекло. Он такой — ему плевать. Деваться было не куда. Тапочки были свинцовыми и еле отрывались от земли. Ноги заплетались, а в груди закипала спасительная злость. Я готов был обидеться на Саню и разругаться с ним в прах. Только бы не ехать, только не ожидание самолета! По пути я закурил. Голодный желудок не протестовал. Он умер. Умерли трицепсы и жевательные мускулы лица. Умер поэт и бродячий философ. Остались спортивные штаны и футболка, не плотно набитые соломенным хламом.
— Ты чё, одурел! Мы же опаздываем! — Саня был бледен и собран.
Все наспех придуманные отговорки стали не актуальны, как только возле машины я увидел молодых саниных племянников, этаких экстрималов Интернет-поколения, смышленых как сеттеры и равнодушных, как гепарды после обеда. Они меня хорошо знали, я их знал много лет, деваться было не куда, мои первые слова должны были решить, какое клеймо будет отныне красоваться у меня на лбу. Все напряглись, свора молодых квакиных с интересом рассматривала мою домашнюю обувь.
— Ну, проспал я, чего шум поднимать, — заворчал я, — пять минут. Я быстро. Не орите под окнами. Мне тут жить еще.
— Оптимист! Жить ему здесь! Пусть парашют откроется сначала, — Квакин не мог сдержать облегчения.
Лица у всех потеплели, мы пожали друг другу руки, Квакин вытащил из багажника какие-то ботинки («Дорогие! Американские! На Интернет-аукционе купил!»), все уважительно закивали головами, пощупали пупырчатую кожу американцев, меня опять поторопили, и, я пошел экипироваться.
Пока я натыкался на все углы в квартире в поисках подходящей одежды, проснулась Люся.
— Едешь?
— Да, — ответил я шепотом.
— А чего ты тихо так? Я уже проснулась. Вещи ищешь? Я тебе вчера все сложила в коридоре. Там
