Глава VII
Каждый день комиссара Вахитова водили на допрос. Каждый день следователи контрразведки докладывали полковнику Сикорскому о результатах допросов. Результаты были неутешительные. Контрразведчики жаловались, что из упрямого комиссара не удается выдавить ни единого словечка. В ответ на все вопросы он лишь кривил пересохшие, серые губы в презрительной усмешке и — молчал. Молчал, словно лишился дара речи.
Сикорский решил наконец сам допросить комиссара. Впрочем, он не употреблял таких пошлых, казенных слов, как «допрос», «показания». Он сказал:
— Хорошо, пригласите его ко мне. Я сам с ним побеседую.
Жестом удалив конвойных, Сикорский встал из-за стола и пошел навстречу Муллануру, словно тот был не узник, приведенный под конвоем из сырой, зловонной тюремной камеры, а дорогой гость, любезно согласившийся принять его радушное приглашение на чашку чая.
— Рад вас видеть, господин Вахитов, — ласково заговорил он. — Я пригласил вас для разговора весьма серьезного. Допросы, показания, численность войск, количество орудий и пулеметов — всей этой ерундой пусть занимаются мальчишки из контрразведки… Мне известно, что вы не склонны вступать с ними в диалог. Что ж, по совести говоря, я вас понимаю. Попав в плен, я вел бы себя точно так же.
«Мягко стелет, — подумал Мулланур. — А на поверку выйдет все то же. Знаем вас. Старые жандармские фокусы».
— Да, господин Вахитов, я вел бы себя точно так же, если бы на меня пытались воздействовать теми методами, которыми действуют все контрразведки мира. Я солдат, и слово «присяга» для меня не пустой звук… Но я не только солдат. Я еще и человек. Поэтому я способен внять голосу разума. От души надеюсь, что и вы тоже не утратили эту способность…
«Неужто что-то новое? — подумал Мулланур. — Ладно, послушаем».
Сикорский, уловив искорку интереса в глазах комиссара, удвоил свое красноречие.
— Мы с вами не дети, господин Вахитов, не правда ли? — доверительно сказал он. — Да, мы не дети, играющие в «казаков-разбойников». Так вот, не будем спорить на эту набившую оскомину тему, не станем выяснять, кто «разбойники», кто «казаки». У вас своя вера, свои идеалы. У меня — свои. Но бывают, увы, обстоятельства, когда уже не до идеалов. Жизнь дьявольски жестокая штука. Когда дело идет о жизни и смерти, умный человек сбрасывает с себя всю мишуру, все наносное, случайное и остается один на один с жестокой реальностью. Я надеюсь, что вы человек, умеющий смотреть в глаза суровой правде. Ведь верно же? Я не ошибся?
— Вы пригласили меня к себе, чтобы побеседовать на философские темы? — насмешливо спросил Мулланур.
— Нет, — улыбнулся Сикорский. — Это была только прелюдия. А пригласил я вас для того, чтобы сказать вам, что я не всесилен. До сего дня мне удавалось отводить костлявую руку смерти от вашего горла. Но власть моя не безгранична. Поверьте, я искренно хочу сохранить вам жизнь, но на меня оказывают давление. Есть другие силы, есть люди, не разделяющие этих моих, как они выражаются, интеллигентских иллюзий. Сохранить вам жизнь я, разумеется, могу. Но лишь при условии, что вы мне поможете в этом.
— Что же я должен делать? — спросил Мулланур, хотя давно догадался, куда клонит этот тип.
— Работать с нами, — без обиняков бросил Сикорский, решив, что плод созрел и вот-вот сам упадет ему в руки.
— К чему эти эвфемизмы? — улыбнулся Мулланур. — Назовем вещи своими именами. Вы хотите, чтобы я стал перебежчиком?
— Ах, — сморщился Сикорский, — неужели вы не устали от громких слов, дорогой мой господин Вахитов! Поговорим о реальности. С Советами покончено. Эта форма власти оказалась непопулярной. Русский народ ее не принял. Да и немудрено. Простой народ наш, по совести говоря, не созрел для демократии. Не сегодня завтра наши возьмут Москву. Я гарантирую вам должность не меньшую, а может быть, даже большую, чем та, которую вы занимали при Советах. Я уверен, что, подумав как следует, вы примете мое предложение.
— Нет, полковник, — покачал головой Вахитов. — Вы ошибаетесь. Не приму.
— Я не требую от вас немедленного ответа, — словно не расслышав, продолжал Сикорский. — Не торопитесь. Обдумайте хорошенько, что я вам сказал.
— Не стоит, полковник. Эта оттяжка мне не нужна. Поскольку вы противник громких слов, я скажу вам все, что думаю по поводу этой беседы. Признайтесь, полковник, вы ведь не рассчитывалп меня переубедить. Весь ваш расчет строился только на том, что во мне заговорит чисто животный, биологический страх смерти. Ужас перед небытием. И этот страх, свойственный всему живому, думали вы, станет мощным вашим союзником. Но вы не учли, что есть на свете власть более сильная, чем даже власть этого шкурного животного страха.
— Да? И что же это? — с кривой усмешкой спросил Сикорский.
— Власть великой идеи, — задумчиво сказал Мулланур. — Вы снова морщитесь. Вам кажется, что это тоже всего лишь громкие слова, о которых вы говорили. Мы, большевики, выстрадали свои убеждения ценой такого горького и такого мучительного опыта, что не откажемся от них даже под страхом смерти.
Вахитова уже давно увели, а Сикорский все еще сидел неподвижно за столом, сжав голову руками.
Он представил себя на месте этого упрямого комиссара. Нет, он бы не выдержал…
Внешне как будто ничего не переменилось в пятнадцатой камере после того, как появился в ней комиссар Вахитов. Так же не хватало воздуха, так же шибало в нос испарениями давно не мытых человеческих тел, такой же мерзкой, как и раньше, была ежедневная баланда с неизменным запахом тухлятины. И в то же время с появлением Вахитова тут переменилось многое. Неуловимо изменилось настроение людей. У людей проснулся интерес к жизни — вот в чем состояла самая суть происшедших перемен.
Началось с того, что Мулланур словно бы невзначай упомянул однажды о каком-то своем разговоре с Лениным.
— Постой, комиссар, — недоверчиво сказал матрос. — Ты, часом, не оговорился? Это тебе сам Ленин сказал? Ты с ним, стало быть, лично знаком? Так, что ли? — И он впился в Мулланура строгим, испытующим взглядом.
— Знаком, — улыбнулся Мулланур.
Все сокамерники сгрудились вокруг и молча глядели на него — требовательно, выжидающе. И он стал рассказывать. Рассказал о самой первой своей встрече с Ильичом. О том, как был создан Комиссариат по делам мусульман. О том, как часто Ленин звонил ему, справляясь, как разворачиваются события в Казани.
Особенно сильное впечатление произвели эти рассказы на молодого татарина, рабочего Алафузовской фабрики, ранешюго в бою под Казанью в руку.
— Субханалла! Субханалла! — повторял он, качая головой. — Неужто Ленин так любит нашего брата мусульманина?
— Вот чудак-человек, — поучал его матрос. — При чем тут ваши мусульмане? Ленин всех пролетариев любит, за всех нас жизнь свою положить готов.
— А я так понял, что нас, мусульман, он все-таки любит чуточку больше. Верно, комиссар?
Мулланур, не желая разочаровывать парня, только посмеивался в ответ.
Когда Мулланура уводили на очередной допрос, настроение в камере сразу резко менялось. Гнетущее чувство тревоги томило узников, страх за комиссара сжимал их сердца. Все понимали, что с любого из таких допросов он может не вернуться. В такие часы в камере стояла мрачная, напряженная тишина. Только юноша-татарин, забившись в угол, всякий раз заводил одну и ту же песню. Песня была протяжная, унылая,
