— Так я и думал, — улыбнулся Мулланур. — Медные трубы, — объяснил он, — это фанфары, это почести, это слава. Иногда это просто-напросто льстивые слова. И недаром люди еще в древности заметили, что пройти сквозь такое, казалось бы, совсем пустячное испытание часто оказывается не в пример труднее, чем выдержать пытку водой или огнем.
— К чему это ты, комиссар? — не смог сдержать своего удивления матрос.
— К тому, что сегодня я как будто выдержал это последнее испытание. Нет, друзья, они меня не пытали. Напротив. Полковник Сикорский был очень мил со мною, даже ласков. Он любезпо предложил мне перейти к нему на службу, а взамен обещал не только милостиво сохранить мою драгоценную жизнь, но и наградить меня разными высокими чинами и званиями.
— Вот гад! — выругался матрос. И добавил еще несколько слов. Тех самых, флотских.
Узнав, что дело комиссара Вахитова следственная комиссия при штабе корпуса передала военно- полевому суду, Харис злобно оскалился:
— Скажите, какие церемонии! Повесить его, как собаку, без суда и следствия, да и дело с концом. Ничего другого он не заслужил.
У него собрались представители именитого татарского купечества. Собрались, чтобы договориться о сборе пожертвований в пользу доблестного белогвардейского воинства.
— А этот суд, который называют военно-полевым, он достаточно надежен? — спросил кто-то из купцов.
— Более чем надежен, — усмехнулся Дулдулович, служивший при штабе и поэтому лучше, чем кто другой, знавший, что к чему. — Наш друг Харис напрасно нервничает. Военно-полевой суд — это расстрел. Можете считать, что комиссар Вахитов уже труп.
— И все же не худо было бы оказать на них какое-то воздействие, — сказал другой купец. — Лишние гарантии никогда не мешают.
— Что ты предлагаешь?
— Пошлем им письмо. Дескать, мы, такие-то и такие-то, собрав такую-то сумму пожертвований, принеся, так сказать, последнее свое достояние на алтарь отечества, ходатайствуем, чтобы предатель и злейший враг татарского народа не ушел от справедливого возмездия. Ну и так далее…
— Отличная мысль!
— Умно придумано!
— Дело того стоит! — послышалось со всех сторон.
— Идея и впрямь недурна, — оживился Харис. — Прямо сейчас и напишем. Ну-ка, друг Эгдем, набросай текст. Ты ведь лучше всех нас владеешь словом.
Пожав плечами, Эгдем Дулдулович присел к столу и быстро застрочил пером по бумаге. Не прошло и минуты, как он прочел вслух текст послания. Заканчивалось оно так:
«Мы, татарские революционеры, представители различных демократических партий и групп, требуем немедленной казни злейшего врага татарского народа, врага всех мусульман, всех тюрков Мулланура Вахитова».
— Прекрасно!
— Великолепно!
— Это именно то, что нужно! — одобрительно загалдели «татарские революционеры».
— В таком случае, господа, извольте поставить свои подписи! — усмехнулся Дулдулович.
Как и следовало ожидать, военно-полевой суд приговорил комиссара Вахитова к расстрелу. Члены суда даже не попытались мотивировать свое решение сколько-нибудь серьезными аргументами. Текст приговора был короток и сух. Однако они все же не осмелились взять на себя всю меру ответственности за это решение и направили его в Самару, на утверждение членов Комуча. Вскоре оттуда пришла телеграмма: «Приговор привести в исполнение».
В тюрьме «Плетени» уже знали, что комиссар Вахитов приговорен военно-полевым судом к смертной казни. Но никому не верилось, что этот злодейский приговор будет приведен в исполнение.
Но сам Мулланур твердо знал, что дни его сочтены. Он не ждал пощады от врагов. Да и на что мог он рассчитывать, оказавшись во власти людей, с которыми боролся не на жизнь, а на смерть?
Человеку до последнего мига свойственно надеяться, душа всегда стремится верить в благополучный, счастливый исход любых человеческих драм и трагедий. Но Мулланур беспощадно гнал прочь от себя эти расслабляющие мысли. Он старался думать о другом. Он подводил итоги.
Позади тридцать три года жизни. Годы борьбы, поражений, радостей, тревог и утрат… Может быть, не всегда поступал он так, как надо? Может быть, что-то сделал не так? Может быть, не соверши он какого-нибудь опрометчивого, неверного шага, не пришлось бы расставаться с жизнью так рано, в самом расцвете человеческих сил? Нет, он ни о чем не жалеет. Он жил честно. И доведись ему прожить не одну эту короткую, а добрый десяток жизней, он прожил бы их точно так же. Каждым ударом сердца он служил людям, своему родному народу, великому, святому делу освобождения всех обездоленных и угнетенных…
Погруженный в мысли, Мулланур не сразу заметил, как отворилась со скрипом тяжелая железная дверь. В камеру втолкнули новенького. Втолкнули с обычной для тюремщиков бесцеремонностью: не удержавшись на ногах, он рухнул на каменный пол, да так и остался лежать, словно это был не человек, не живое существо из плоти и крови, а неодушевленный предмет, безжизненный комок грязного, окровавленного тряпья.
Мулланур подскочил к новому арестанту, помог ему прийти в себя. Вместе с матросом они подняли его на руки и бережно положили на нары. Это был старик лет семидесяти. На его щуплом, тщедушном теле не осталось живого места. Сморщенное старческое личико тоже было в кровоподтеках и ссадинах. Окровавленная рыжая бороденка свалялась и стала похожа на клочок грязного войлока.
— Да что же они с тобой сделали, бабай! — с болью воскликнул Мулланур.
— Ну и гады! — негодовал матрос. — Со стариками воюют!
— Что же это за люди такие! Неужто ничего человеческого в них не осталось? — заговорили кругом.
Старик открыл глаза и негромко сказал:
— Люди?.. Не-ет… Это не люди… Это шайтаны безрогие…
Тут взгляд его упал на склонившегося над ним Мулланура. Лицо старика просветлело.
— Сынок? — недоверчиво сказал он. — Неужто это ты?.. Ай-ай-ай! Стало быть, и тебя схватили!..
Мулланур пристально вгляделся в старика, пытаясь вспомнить, где он мог видеть его раньше. Но так и не вспомнил.
— Бабай, ты разве меня знаешь? — спросил он.
— Да как же мне тебя не знать, сынок? — удивился старик. — Ты ведь меня от позора спас… Неужто не помнишь?.. В прошлом году было дело…
Вся камера затаив дыхание слушала этот странный разговор.
— Не в обиду тебе будь сказано, бабай, не помню…
— Вот те на! — удивился старик. — Человека, можно сказать, от лютой смерти спас и не помнишь… Да что смерть! Не так смерть страшна, как позор, которого вовек бы не смыть с себя ни мне, ни детям моим, ни внукам… Послушайте, люди добрые, расскажу я вам, как дело-то было, — обратился он к сгрудившимся вокруг сокамерникам. — Служил я тогда у богатого купца. Верой и правдой служил ему, кровососу проклятому. И за дворника был у него, и за сторожа, и за конюха, и за кучера. Все, что хозяин приказывал, всегда сполнял честно. И вот однажды ни свет ни заря вбегает он в мою сторожку, хватает за бороду, выволакивает на господский двор да при всем честном народе вопит что есть мочи: «Украл!.. Все золото, все драгоценности мои унес, ворюга!» — «Аллах всемогущий! Какие драгоценности? — говорю. — Какое золото? Вовек не видал я никакого золота!»
Старик, видно, устал от этой длинной речи. А может, воспоминания о пережитом позоре так взволновали его, что он вдруг задохнулся и умолк.
— Ну? А дальше-то что было? — подтолкнул его нетерпеливый матрос.
