ему за вмешательство.
Мы провели в поезде день и ночь, затем были доставлены в лагерь за колючей проволокой в предместьях Франкфурта-на-Майне – центр допросов. Нас снова раздели, обыскали и заперли в отдельных маленьких камерах. В каждой из них стояла деревянная кровать с соломенным матрацем, кишащим паразитами. Мы провели в этом центре приблизительно две недели, большую часть времени в одиночном заключении. Каждый третий или четвертый день нас доставляли на допрос к гауптману Коху. Этот умный, очень вежливый офицер-разведчик имел обширные сведения о моей служебной карьере. Очевидно, немцы черпали много полезной информации из британских газет и радиопередач, а также из сообщений посольств в таких нейтральных странах, как Ирландия, Португалия и Испания. Именно во Франкфурте я впервые увидел официальное сообщение о своем награждении второй пряжкой к одрену «За отличную боевую службу». Кох принес в мою камеру вырезку из английской газеты и сказал:
– Уинг-коммендэр, вот нечто такое, что вы захотите сохранить. Ваша страна высоко ценит вас. – Улыбнувшись, он вышел и оставил меня наедине со своими мыслями.
Нас также посетил один из адъютантов Геринга гауптман Каупиш. Он был приятен в общении и говорил на хорошем английском языке. Очевидно, он пытался выкачать из нас информацию. Он сказал нам, что вскоре на бомбардировщике «Юнкерс-88» продолжит вылеты против Англии, и попросил, чтобы мы сообщили ему, насколько эффективна система британской ПВО! Каким способом можно избежать наших ночных истребителей и зенитной артиллерии? Что он ожидал услышать от нас, я не знаю, но он показался удивленным, когда я посоветовал ему продолжать оставаться адъютантом у Геринга.
Во время одного из допросов в комнату вошел молодой офицер люфтваффе, и Кох представил его: «Уинг-коммендэр, это пилот, который сбил вас, лейтенант Шпрекельс. Вы стали его сорок пятой жертвой».[131] Это могла быть хитрость, чтобы сделать меня разговорчивым. Поскольку немецкий летчик и я не говорили на языке друг друга, все, что мы могли сказать, должен был переводить Кох, который был настороже. Пилот джерри носил на шее Рыцарский крест Железного креста,[132] одну из самых высоких немецких наград за храбрость. Он был ростом приблизительно 173 см и имел красивые темно-каштановые волосы. Шпрекельс показался дружелюбным и, пожав мне руку, выразил удовлетворение, что ни один из нас не был ранен. Из нашей очень стесненной беседы я сделал вывод, что Шпрекельс потерял родителей во время одного из массированных налетов Королевских ВВС на Гамбург, но сразу же подчеркнул, что не испытывает никакой злобы по отношению ко мне лично.
– Это война, – произнес он.
Если это был человек, который сбил нас, – а я позднее получил этому подтверждение, – его рыцарское поведение в бою тем более было достойно похвалы. Он мог легко убить нас обоих из чувства мести за свою ужасную утрату.
Кох послал за чаем и сухим печеньем, что было очень кстати. Дон и я три раза в день получали лишь по куску черного хлеба, слегка смазанного маргарином, и тарелку водянистых щей на обед. Внезапный недостаток питания после относительно хорошей еды, к которой я привык в Англии, несмотря на военное время, заставил бы меня почернеть, если бы я слишком быстро отправлялся на свою тюремную койку. За чаем Шпрекельс и я продолжили осторожную беседу через Коха. Когда меня спросили о том, что я думаю о дальнейшем ходе войны, я ответил, что считаю положение Германии безнадежным. Союзники теперь твердо закрепились в Европе, а Красная армия уже у границ рейха. Должно было пройти немного времени, чтобы эти громадные армии с их подавляющей авиационной поддержкой смогли пожать друг другу руки. Я не знаю, произвели впечатление эти мои замечания на моих собеседников или нет.
Я не мог не восхищаться Шпрекельсом, который казался таким откровенным и дружелюбным и во многих отношениях походил на многих моих друзей в Королевских ВВС. Перед уходом он сказал, что вскоре отправляется на фронт в Нормандию и будет воевать против наших «спитфайров». Очевидно, он не встречался с ними в бою и спросил меня, как я оцениваю их характеристики. Я предпочел изобразить незнание. Прощаясь, мы пожали друг другу руки, я пожелал ему удачи и пообещал угостить его шотландским виски, когда мы выиграем войну. В то время я и не мог предположить, что однажды мы будем писать друг другу, как старые друзья, а не враги.
Во время последнего допроса Кох вывел меня на прогулку по небольшой территории лагеря, одновременно оценивая общую ситуацию в мире. Он рассуждал об угрозе большевизма и сказал, что Германия начала крестовый поход, чтобы спасти мир от красных орд. Он даже предположил, что на этом последнем этапе войны Германия и Англия должны уладить разногласия и объединить силы, чтобы спасти западный мир. Вина за войну, доказывал он, лежала на евреях всего мира, а наши две страны никогда не должны были сражаться друг с другом. Геббельс говорил то же самое уже много раз, так что я не был впечатлен. Я сомневаюсь относительно того, что этот очень интеллигентный человек в действительности верил всему этому. Непосредственно перед тем, как я вернулся в свою одиночную камеру, он посмотрел на меня и сказал:
– Вы белокурый, словно немец, и, вероятно, имеете нордическую кровь. Хотите ли вы снова летать, но на сей раз с Германией, против России?
Я с большим трудом удержался от смеха.
Заметив это, он добавил:
– Но, поразмыслив, я думаю, что если бы мы дали вам самолет, то вы попытались бы добраться на нем домой.
Как он был прав!
Скоро Дон и я вместе с другими военнопленными начали длинное путешествие на поезде в Stalag Luft III в городе Саган, около Бреслау,[133] недалеко от польской границы. Детали тюремной жизни лагеря так хорошо показаны во многих превосходных книгах, что я сокращу эту главу своей жизни до нескольких параграфов.
В течение десяти месяцев плена я должен был, подобно тысячам других, бороться со скукой, поддерживая физическую и умственную форму.[134] Побег на этой последней стадии войны жестоко карался. Попытка едва ли заслуживала такого риска. Враг продемонстрировал, что готов на хладнокровные убийства, чтобы остановить такое стремление. Расстрел 50 военнопленных в марте 1944 г. был преступлением, совершенным гестапо и СС. Люфтваффе не потворствовало им, глядя на них с большим отвращением, как и мы.
Пленные из Stalag Luft III во время всего моего пребывания в Германии дважды перемещались на другое место. Первый раз это произошло в январе 1945 г., когда лагерю угрожал захват русскими частями, наступавшими на Бреслау. В очень холодную погоду мы сначала совершили пеший марш, а затем нас посадили в автофургоны для перевозки скота (восемь лошадей или сорок человек). Американцев отправили в Люкенвальде,[135] около Берлина, а остальных – в старый лагерь для интернированных моряков торгового флота, Milag Nord,[136] около Бремена. Пеший марш и путешествие в переполненном фургоне, лишенном любого рода комфорта, стали самым неприятным опытом, с которым я столкнулся. Мы не понесли никаких фатальных потерь, но многие из нас были обморожены. Второй пеший марш был гораздо более нетороплив. Он проходил в теплую погоду апреля 1945 г. Немцы хотели переместить нас в Данию, где, если бы линия фронта стабилизировалась, могли использовать нас для заключения сделки с союзниками. К этому времени большинство нацистов из числа охраны покинули нас, чтобы скрыться или сражаться до конца. Оставшиеся же были людьми старшего возраста, которые так же, как и мы, хотели быстрее увидеть конец этой неравной борьбы. Так что пленные сами устанавливали темп марша, который никогда не превышал 5 км в день. В конечном счете 2 мая около Любека мы оказались в полосе продвижения британской 11-й бронетанковой дивизии и начали обратный путь к нашей свободе.
Я летел назад в Англию через Брюссель. Теперь штаб 2-й авиагруппы находился в столице Бельгии, и перед тем, как продолжить путь домой, я провел веселые двадцать четыре часа со своими старыми товарищами. Я прибыл в штаб в той же самой куртке, которую носил, когда был сбит, плюс американские армейские брюки цвета хаки и коричневые американские ботинки – офицер, выглядящий несколько неряшливо. Эйр-вице-маршал Эмбри приветствовал меня, как блудного сына. Он хлопнул меня по спине и сказал:
– Боб, вы старый… от вас воняет. Как насчет ванны?
