Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные — хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. Женщины из рода Тюрютиковых имели в деревне славу сильных, умных и выносливых. Поэтому в девках долго не засиживались. Однако по деревенскому обычаю подчиняясь мужу, ни унижать, ни оскорблять себя не позволяли. Как им это удавалось? Кто знает? Бабы говорили — нрав показывают. Но лишку никто из Тюрютиковых себе не позволил. А вот мужики, здороваясь, шапки снимали.
— Картошка посажена и свой, и наш огород — куды тебе… Устинья в тревоге и раздумье смотрела на свою младшею сестру.
— Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдет.
— Страх берет — еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную покидаю. Тебя закабаляю — не кажный мужик выдюжит, — Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.
— Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне. Езжай с богом. Что Бог не делает — всё к лучшему, — Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре.
— И так и этак прикидываю. Только ты об детях подумай. Что их тут акромя тяжёлой работы впроголодь ждёт? Хучь и самой боязно, но уж лучшей я тут покель поберегу, щеб ежели что, то назад вернуться было куда. А Тихон твой приехал — с лица сытый, да и денег привез.
Хлопнула калитка и по крыльцу прошлепали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.
— Мамань, за тобой послали.
— Заходи, не стой в дверях. — Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока.
— Садись, повечеряй.
Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошел к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать, всё ли так?
— Пойдем уж. И вправду заждались теперь.
Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к дверям. У дверей остановилась:
— Дай тебе бог счастья, доли и доброго здравия, — Устинья окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперед Ивана.
Вечерние сумерки заглядывали в окна домов. Доносились обрывки песни. Это девчата за околицей пели, а теплый летний ветерок разносил их слова по деревенской улице. Устинья вдруг почувствовала, что трава под её босыми ступнями, стелется, словно шёлк, что небо над головой бескрайнее, а воздух наполнен легким запахом березового дыма, от топившихся у реки бань. Пройдет полвека и Устинья, глядя из окна пассажирского вагона на проплывающие мимо леса и перелески, скажет: 'А небо-то тут с овчинку…' Только тогда всё будет в прошлом, а пока всё ещё впереди, всё еще впереди…
За суетой и волнением в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи — там теплее. Днём Акулина помогала ей перебраться на завалинку, а если было пасмурно — то на лавку к окну. Телку прирезали и продали. Соседи смотрели на них как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку. Мясо хранить негде. Жара. Денег деревенские, чтоб купить, не имеют. Везти в Москву — далеко, по теплу испортится. Поэтому продали в долг. С тем, что осенью деньги Акулине вернут.
Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны, и весь остальной домашний скарб. Ребятишки, умытые и одетые во всё чистое, как воробьи на насесте устроились на завалинке. Матери вынесли табуретку и поставили у ворот. Она сидела, поставив перед собой выструганный для неё костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. Невозможно было понять — печалится она, или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.
Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу, началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья, бестолково суетясь, то что-то поправляла на подводе, то пыталась помочь Тихону в погрузке. Наконец всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:
— Не тревожься мать, пройдёт каких две-три недели и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём.
— Бог в помощь. Детей берегите пуще глаза свово. А я, щёж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть, — Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.
— Присядем на дорожку, — Тихон устроился рядом с детьми.
Акулина, тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья села на край телеги, лицом ко всем.
— Пора, — Тихон взял на руки самого младшего — Илюшку и посадил поверх тюков. Семья Родкиных: Тихон, Устинья и четверо их детей тронулась в дальний путь.
Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина, стояла рядом и смотрела вслед громыхающей по просёлку телеге. Смотрела долго, пока можно было различить сидевших на возу. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.
Глава 3
СИБИРЬ
Ехать пришлось в товарном вагоне. С такими тюками и такими деньгами надеяться им было больше не на что. В вагоне было то холодно, то невыносимо жарко. Дети, привыкшие хоть к полуголодной, да вольной деревенской жизни, дорогу переносили тяжело. И Тихон, чтоб хоть как-то облегчить им этот долгий путь, на каждой станции бегал за кипятком. Только, как Тихон с Устиньей не старались, от непривычной обстановки, полуголодного, и трясучего состояния в вагоне, когда и по нужде деться некуда, дети измучились и ослабли.
Рассчитывали, что ехать придётся дней семь. Но это Тихон ехал пассажирским поездом семь дней от Москвы до Красноярска, а грузовой вагон долгими часами и днями стоял то на каких-то маленьких станциях, то в тупиках незнакомых городов. Время тянулось медленно и тяжко. Выходить из вагона было нельзя, потому что поняв, что даже в общем вагоне он свою семью не увезет, Тихон с кем-то договорился, и их заперли в товарный вагон.
В углу вагона, на охапке соломы, подложив под голову мешок с одеждой, и расстелив, добытый из другого мешка зипун, распластав руки, словно крылья, лежала Устинья. На правой её руке примостились Лёнка и Наська, на левой Иван и Илюшка. Тихон сидел возле дощатой стены и сквозь щель вдыхал прохладный ночной воздух. Колеса мерно стучали и измученные дети уснули. Устинья медленно, чтоб не разбудить детей, высвободила руки, и на четвереньках, чтоб не упасть, поезд громыхал и мотался на стыках, подползла к Тихону.
— Маленько уж осталось. Сдюжим. — Тихон обнял её за плечи, погладил по голове.
— Понесла я, Тихон, — тяжелая усталость, беременность и голодный желудок, неопределенность и неизвестность будущего, измученные дети — всё было против нее.
Тихон молчал. Устинья смотрела сухими глазами в темноту ночи. Да и откуда было взяться слезам, когда поезд, бог весть почему, уже вторые сутки то медленно полз, то мчался без остановки, не пойми куда. Когда вода кончилась, то особо не беспокоились, ожидая очередной станции, тогда все, притихнув, прятались в темном углу, пока Тихон бегал за кипятком. Но уже переехали за Урал. Станции тут были редко, а поезд, как говорил Тихон, нагонял расписание.
Тихон молчал. Кто знает, что у него было на душе? О чём он думал, глядя в щелку вагонной переборки?
Устинья не дождавшись ответа, что тут скажешь, поползла назад. Ни злости, ни обиды у неё не было.
