Жена она его. Вышла по доброй воле. Доля её женская такая. Тошнота от голода и тряски подкатила к горлу. Устинья устроила поудобнее младшеньких мальчишек, натянула на колени юбку и, обхватив их руками, потеряла счет времени. Потрескавшиеся губы беззвучно шептали: 'Господи, дай мне силы'. И он дал. Потому что не в силах человеческих пережить то, что судьба ей уготовила
Всё когда-нибудь кончается. Наконец, отгромыхав по стрелкам, надергавшись и накатавшись взад — вперёд, вагон остановился. Громкий, эхом разносящийся в утреннем тумане голос, командовал: тридцать четвертому перейти на пятый, а машинисту Фёдорову подойти к станционному диспетчеру. То замолкал, то вновь в утреннем тумане женский голос куда-то посылал вагоны, составы, машинистов…
Дети спали. Устинья в щёлку между вагонными переборками рассматривала кусочек новой жизни.
Тихон тряпицей отёр с лица дорожную пыль, пучком соломы почистил сапоги, Устинья, достав из волос гребёнку, причесала его кудрявую шевелюру. Чуть отодвинули в сторону тяжеленную дверину и, через образовавшийся проём, Тихон спрыгнул на землю. Огляделся. Утро было раннее. Народу — никого. Наказав Устинье с детьми 'сидеть и никуды', пошёл искать подводу. Ехать от станции им было далече. В городе на Енисее строили завод, который из леса, коему здесь нет числа, будет делать на всю страну бумагу. Посёлок строителей так и назывался — Бумстрой. Тихону обещали комнату в строящимся бараке. Но Бумстрой находился на правом берегу Енисея, а вокзал на левом. Соединялись оба берега понтонным мостом. Добежав до центрального вокзала, Тихон, к своей радости, увидел даже не подводу, а грузовик, на подножке которого стоял вихрастый рыжеватый здоровяк.
— Далеко ль отсель?
— А вот счас ящики погрузят и на Бумстрой. Тебе — то чего? — здоровяк улыбался весело и добродушно
— Туда же мне.
— Дык, чего. Счас вагон разгрузят. Помогай. Быстрей уедем.
— Семья при мне. Мальцов четверо и жена. Я заплачу. Подбрось.
— На стройку.
— Туды.
В это время к машине подбежал невысокий, кругленький человек и размахивая какими-то бумажками закричал: ' Чего тут валандаешься, давай к подтоварнику на грузовую'.
— Бу сделано.
Здоровяк шутливо козырнул и кивнул Тихону: 'Садись. Твои-то где?'
— Надо быть в том вагоне, где твои ящики.
Тихон вспомнил, что в тот вагон, куда их пристроили за небольшую плату, были погружены ящики и, лишь небольшой кусочек пространства оставался пустым.
— Ну, садись, поехали. Как зовут-то?
— Тихон. Тихон Васильевич Родкин.
— А я — Иван. Иван Каляда, — и он протянул Тихону сильную, цепкую руку
Подъехали к вагону. Следом подошли четверо мужиков. Влезли в вагон, оглядели груз и велели Ивану, откинув задний борт, подъехать как можно ближе. Перебросили из вагона на машину доски, и выгрузка началась.
Всё это время Устинья стояла в стороне, остальное семейство располагалось рядом с ней. Тихон с удивлением увидел в легком утреннем тумане за спиной уставшей и измученной Устиньи, чуть отстранившись друг от друга, стояли две девушки — подростки. На темном фоне вагона четко проступал контур уже сформировавшихся линий Елены и еще детские очертания Анастасии. Обе русоволосы, голубоглазы и кудрявы, — 'В меня', — подумал Тихон. Иван, сидя на корточках, что-то рассматривал на земле, а вездесущий Илюшка, крутился под ногами у мужиков и мешал разгрузке.
Наконец, всё было перегружено в машину и только в углу вагона на соломе оставались тюки приехавшего семейства.
Иван, легко перемахнув через борт полуторки, кивнул Тихону: 'Подавай'.
Устинья засуетилась помогать, но Тихон, глянув ей в лицо, легонько отстранил: 'Садись в кабину, да малого забери', — кивнул на Илью. Тюки перебросали в кузов и уложили в свободном от ящиков углу. Тихон с дочерьми и Иваном устроились поверх. И только шебутной Илья никак не хотел лезть в кабину. Упирался и ревел так, что все невольно рассмеялись над его страхами.
— Щёж? Лёнка с Наськой пусть садятся в кабину, а мы с тобой, — кивнула на пацанов Устинья.
Илья в тот же момент оказался рядом с отцом и, вцепившись тонкими загорелыми ручонками в отцову штанину, примолк. Иван устроился между родителями и полуторка тронулась.
Солнце к этому времени поднялось, туман рассеялся, и Устинья могла рассмотреть деревянные и кирпичные дома, множество которых они проезжали, людей, спешащих по своим делам и одетых совсем не так, как у них в Покровском. Проехали магазин, на ступенях которого стояла баба, держа в руках сетку битком набитую продуктами. Баба щурилась на солнце и незлобно с кем-то переругивалась. Машина проехала. А Устинья всё думала: да ежели бы ей такую сетку, разве бы она стояла, опрометью бы домой бежала. Устинья успела разглядеть три казенных буханки хлеба.
Машина подъехала к огромной реке. У Устиньи захватило дух. Такая мощь плескалась и перекатывалась гребешками волн. Город и река находились в котловине, склоны которой покрывал лес. Дуновение ветерка приносило то дурманящий, напоенный травами, то незнакомый, тревожный и совсем не лесной запах.
Иван и Илья, крепко держась за отца не отрываясь, облизывая пересыхающие губы, хлопая слезящимися от встречного ветра глазами, смотрели по сторонам.
Устинье было страшно и радостно одновременно. Любовь к мужу горячей, непобедимой волной захлестнула её.
— Тиша…
Он открыл глаза, прижал ближе сидевшего между ними Ивана, протянул руку и обнял её за плечи.
Машина встала в очереди на понтонный мост. Все задремали в ожидании. Но вот что-то лязгнуло, и машина медленно поехала. Ехать было страшно. Устинья чувствовала, как сердце ёкает от страха, а в глазах Тихона искрились смешинки. Совсем как в молодости. Ох, не зря она пошла за него, не зря. Вона, где они теперь. И Тихон все знает и ничего-то не боится. Устинья гордилась своим мужем. Страх за будущее и детей отступил. Новые впечатления оттеснили куда-то мысли о матери, доме и Акулине.
Тем временем машина переехала мост и запетляла по незнакомым улицам. А когда остановилась, Устинья увидела, среди бескрайнего песчаного поля ровными линейками стояли новенькие бараки. Тот, возле которого они остановились, был ещё не закончен. На краю крыши сидели мужики и стучали топорами. Метрах в десяти от него расположился небольшой дощатый белёный известкой сарайчик, имеющий два раздельных входа. Устинья поняла — это по нужде. Людей-то здесь вона сколько живет, но вот зачем рядом новенький такой же белёный ящик с крышкой, Устинья узнала много позже.
Иван высунулся из кабины:
— Скидывай, Тихон, вещички. Тут ещё не заселённые комнаты есть. Пусть жёнка с детьми тут подождут, а я тебя до кадров доброшу, да под разгрузку.
Вещи сгрузили. Тихон пересел в кабину и машина, фыркнув, уехала.
Устинья сидела на тюках. Лёнка и Наська спрятались в тени постройки, присев на завалинку. Иван степенно ступая и осторожно выглядывая из-за косяка пошел исследовать коридор барака. И только непоседливый Илюшка уже успел обежать вокруг барака и с криком: 'Маманя, тут наксвозь диря!', — зашлепал босыми ногами, обгоняя Ивана, в коридор барака.
Ждать пришлось долго. Девчонки прикорнули на узлах. Иван устроился в тени на завалинке и только Илюшка бежал с очередной новостью: 'Мамань, там такая труба железная с ручкой, но не колодез, вода из неё холодная бежить и вкусная, страсть'.
В руках Илюшка держал за крышку распечатанную консервную банку, полную холодной и, правда, очень вкусной водой.
Развязав мешок, Устинья достала два ведра и отправила девчонок по воду. Когда Тихон вернулся, семья, умытая и причесанная Устиньиной гребёнкой, сидела на завалинке.
