Старина Седой и Калле-малыш

 У сельских школ, особенно у тех, что постарее, стоят обычно по соседству этакие невзрачные флигелёчки, сколоченные из коротких досок. И у той школы, про которую идёт речь, есть два таких строеньица — одно для девочек, другое для мальчиков. Оба настолько легки, что им и фундамента не сделано, а только в углах положено по валуну.

Однажды осенью, в холодное, бледно-жёлтое утро, девочки, придя в школу, обнаружили, что одна уборная опрокинута; валяется на траве и дверью уткнулась в землю. Среди девочек поднялся ропот, потому что опрокинутое строеньице предназначалось для них и было весьма необходимым. Девочки собрались гурьбой и взволнованно зашептались: кто это дурака свалял? Экий силач тоже! В конце концов решили обо всём сообщить учителю.

По дороге в учительскую к ним присоединилось ещё несколько учениц, сумевших разузнать, что накануне, довольно поздно, по школьному двору в темноте слонялись мальчишки из седьмого класса, которых оставили после уроков за то, что они задирали девочек. Предположив, что именно семиклассники пустились на такую проделку, девочки, говоря в учительской обо всём случившемся, высказали свои подозрения.

Неприятная новость быстро облетела всю школу. Ещё не начались уроки, а повсюду уже знали о происшедшей истории, и в классах слышался возбуждённый пересуд. Больше всего, конечно, переживал седьмой класс — выпускной в тогдашней школе. Отношения между двумя лагерями — девочками и мальчиками — обострились в то утро сильней, чем когда-либо раньше. Девочки сидели за партами, ни разу не глянув в мальчишечью сторону, сидели очень тихо, прямо, с большим достоинством. Лица у них напоминали барометры, безмолвие предвещало бурю. Впрочем, и мальчики, которые любили возиться и гомонить перед уроком, сидели сегодня чинно и молча. Однако за этим молчанием ощущалась заговорщицкая таинственность и вдобавок страстное, но подавляемое желание рассмеяться. И так как учитель, почему-то задержавшись, не сразу пришёл в класс, тишина простояла здесь недолго. Нарушили её девочки, но самих девочек подзадорили мальчишки. Наклонившись друг к другу, двое из них прыснули до того хитро и злорадно, что даже наиблагонравнейшая девочка на свете не смогла бы сохранить невозмутимость. Именно Ильми, самая большая скромница в классе, самая справедливая и откровенная, первой взорвалась и зло крикнула:

— Чего вы там, пустомели, форсите? (Кстати, «форсун» было излюбленным школьным ругательством.) Богатыри выискались! Чего только ещё не взбредёт в дурную башку. Жуки навозные!

— Какие жуки? Чего взбредёт? Ничего не понимаем, — загалдели в ответ мальчишки. И поднялась буря.

— Ах, вот как! Ах, вам ещё и не понять? — завопили девочки, одна за другой вскакивая с мест. — А когда вас оставили после уроков, кто грозился: ладно, мол, мы ещё девчонкам пропишем. Кто у забора шептался, дразнился? Нам всё известно.

— Ишь, какие всезнайки, — огрызались мальчики. — Чего заноситесь! Что вы знаете-то?

— А вот знаем! — перекрикивали их девочки. Знаем! И учителя знают. Вот увидите, что вам будет. Родителей к директору вызовут, На педсовет! Из школы вас вытурят, и по радио ещё расскажут. Нашли потеху, нечего сказать. Хоть бы что-либо другое свернули… А теперь вас за такую дурацкую забаву даже колхозные свиньи высмеют. Стыдно!

Повернувшись к противникам, они принялись крутить перед собой указательным пальцем и взахлёб завизжали:

— Стыд-стыд-стыд-стыд!

Мальчишки пытались было отшутиться, щёки и уши у них зарделись, а в глазах отразилось даже некоторое смущение.

Визг и галдёж затихли с появлением учителя. Но пришёл в класс не преподаватель математики, чей урок стоял по расписанию первым, и даже не классный руководитель, а муж самой директорши — старый, уже вышедший на пенсию учитель, который из любви к делу не порывал со школой и временами замещал педагогов, отсутствовавших по какой-либо причине. Его приход не только не уменьшил напряжения, царившего в классе, а, наоборот, ещё больше взбудоражил школьников. Едва лишь он переступил порог, как по классу пронёсся шелест.

— Сам старина Седой! Сам Седой! — зашептались за партами.

— Да, ребята, Сам Седой, сам Филин снова пожаловал к вам, — незлобно подтвердил учитель, подойдя к первому ряду парт. К своему прозвищу, известному всей школе, он сегодня добавил от себя и другое — Филин, — тоже довольно распространённое среди учащихся.

Когда школьники, поздоровавшись с учителем, снова сели, он сообщил, что пришёл из-за неуместной шутки, допущенной учащимися вчера вечером. Затем Седой добавил, что учителя сначала хотели добиться истины путём, так сказать, дознания, но он был против этого. Едва ли нужно, утверждал он; применять по отношению к советским учащимся методы судебного следствия. Это унижает наших школьников, у которых мораль настолько высока, по они сами расскажут о своих проделках и не будут ждать очной ставки со свидетелями.

— Так я и хожу из класса в класс, вот и к вам зашёл, чтобы узнать, кто затеял вчерашнюю историю. А если учащиеся тут ни при чём, то, может быть, кто-нибудь видел виновников. — Сказав это, он замолчал и, выжидающе глядя на класс, остановился возле учительского стола.

Был Седой высок и худ, возрастом — под семьдесят, но держался он прямо и в движениях обнаруживал гибкость. Голову он остригал наголо, но всё-таки по краям на ней серебрилась кое-какая растительность. Уши у Седого чуть оттопыривались, а большие серые глаза выглядели круглыми. Поэтому когда он пристально смотрел на кого-нибудь, то действительно; оправдывая своё прозвище, казался филином.

Сейчас он, заложив руки за спину, долгое время стоял неподвижно и попеременно смотрел то на школьников, то на носки своих ботинок, начищенных до блеска. Чем дольше он ждал, тем всё больше наливался сталью его поначалу добродушный взгляд. Наконец он приподнял кусты поседевших бровей и слегка разочарованно сказал:

— Стало быть, вам нечего мне сказать?

Девочки шевельнулись. Они сказали бы, но им не хватало смелости. А мальчишки, словно не расслышав вопроса, весьма сосредоточенно занимались кто чем: один — ногтями, которые вдруг понадобилось чистить, другой разглядывал испещрённую зарубками и кляксами парту, третий смотрел на небо, всё более светлевшее за окном.

— Ну так скажите по крайней мере, кого из вас оставили вчера после уроков? — попытался Седой вызвать ребят на разговор.

Тут у девочек сразу развязались языки.

— Мальчишек оставили. Мальчишек. Всех! — кричали они с таким пылом и так тянули вверх правую руку, что казалось, вот-вот вспорхнут с парт.

— Тише, тише! — И учитель успокоительным жестом утихомирил их рвение. — Зачем так шумно? Пусть встанут те, кого оставили после уроков.

Но так как мальчишки пропустили мимо ушей это приказание, сделанное косвенным образом, то ему пришлось обратиться непосредственно к ним и строго повторить:

— Я сказал, чтобы те, кто остались после уроков, встали.

Один за другим поднялись все мальчики. И тогда учитель задал им новый вопрос:

— Кто из вас после наказания не пошёл домой, а гулял по школьному двору?

Никто из мальчиков не ответил.

— Ну, скажите честно. Не подводите меня, старика, — настаивал Седой.

Мальчики снова промолчали. Лица у них разрумянились. Словно сговорившись, они, как один, насупились и, хмуря брови, уставились глазами в пол. Учитель посверлил стоявших пристальным взглядом, но нажимать на ребят больше не стал, а только потешно вздохнул.

— Так… Скорее, видно, мёртвый заговорит, чем вы рот раскроете. Ладно, садитесь.

Мальчики живо и шумно расселись, как будто побаивались, что учитель изменит своё решение. Но тот перестал обращать на них внимание. Заложив руки за спину, он сначала принялся тихо ходить взад и вперёд по классу, а после, остановившись возле девчоночьих рядов, быстренько, словно случайно, смерил испытующим косым взглядом мальчика, сидевшего на первой парте, за которой начинались парты, отведённые девочкам.

Этот мальчик, прозванный школьниками Калле-малыш, был самым низкорослым в классе. Круглое курносое лицо его осыпали веснушки, рыжие волосы курчавились, брови и ресницы выглядели так, словно их посыпали золотой пылью. Ощутив на себе взгляд учителя, мальчик залился краской и почему-то в свою очередь посмотрел на Ильми, которая сидела в смежном ряду, сразу позади Калле.

Учитель перехватил этот взгляд, хотя тот длился всего лишь мгновение, и вспомнил, что на последнем школьном вечере Ильми была, пожалуй, единственной ученицей из всего класса, которая не отказывала Калле — страстному охотнику до танцев — и не стыдилась быть его партнёршей, хотя ростом была почти на голову выше. Очевидно вспомнив про этот вечер, учитель обратился именно к Ильми:

— Ильми, можешь ты мне сказать, как бы ты назвала гуляку, который не признаётся в том, что он гулял?

— Могу, — ответила Ильми вставая.

— Ну?

— Трусливой шкурой!

Мальчики шевельнулись, заскрипели было партами, но смолчали. Калле, однако, не выдержал. Словно подброшенный вверх пружиной, он вскочил с места и голосом, дрожащим от нанесённого оскорбления, бросил в лицо Ильми:

— Кто это трусливая шкура? Кто?..

Ильми взглянула на учителя, как бы прося позволения ответить Калле. Седой кивнул, и тогда она, делая ударение на каждом слове, сказала:

— Тот, кто во всём — тишком да тайком.

— А что я утаил, что?

В ответ Ильми сделала многозначительную гримасу.

— Ну скажи, скажи, ежели ты человек! — воинственно требовал Калле.

Маленький и разъярённый, он стоял, расставив ноги и