– Настала «счастливая луна»[9], и я приказываю немедленно подниматься в поход на вечерние страны!..
К вечеру Чингиз-хан вернулся в свой шатер и созвал старших военачальников. Тут были и покрытые славою побед соратники юных дней кагана, сгорбленные, седые, высохшие, с отвислыми щеками, и молодые, выдвинутые проницательным его умом багадуры, горящие жаждой возвышения, славы и богатства. Их было тридцать, и каждый имел под своим знаменем тумен – десять тысяч всадников, вооруженных и вполне готовых к походу.
Чингиз-хан, довольный обильным пиром и началом нового похода, сидел на троне, подобрав ноги. Громко чавкая, он брал куски жареного мяса и совал в рот тем из гостей, которым хотел выразить милость. К концу пира он спросил:
– Где мой недремлющий уйгур?
Сейчас же в шатер вошел престарелый секретарь и хранитель печати уйгур Измаил-Ходжа; согнувшись, приблизился к трону и опустился на колени, держа над головой пергаментный свиток.
– Написал ли ты письмо убийце моего посла, дерзкому шаху Хорезма Мухаммеду?
– Уже готово, мой повелитель!
– Отлично! Читай!
Измаил-Ходжа начал читать нараспев:
– «Вечно синее небо воздвигло меня каганом всех народов. Такого обширного царства, как мое, еще никто не создавал с древнейших времен. За непокорность государей я громлю их земли, приводя в ужас жителей. Почему же ты поступаешь непочтительно? Как мог ты оскорбить моих послов? Пока не поздно, одумайся…»
Чингиз-хан опустил с трона ноги, как бешеный бросился на Измаил-Ходжу и вырвал из его рук недочитанное длинное послание.
– Кому ты пишешь? Достойному говорить со мной владыке или сыну желтоухой собаки? Так ли нужно говорить с врагами? Ты, верно, хочешь, чтобы шах Мухаммед подумал, будто я его боюсь?.. Дайте другого писца!
Измаил-Ходжа лежал, уткнувшись лицом в ковер и трясясь от страха. Каган схватил его за пояс, выволок из шатра и бросил у входа, толкнув ногой.
Чингиз-хан вернулся в шатер и снова взобрался с ногами на трон. Обхватив руками правое колено, он долго сидел на пятке левой ноги. Его зеленые глаза то расширялись, то суживались, как у кошки.
Возле трона появился другой писец с калямом, чернильницей и чистым листом пергамента. А Чингиз-хан, сощурив злые глаза, все молчал, смотря в одну точку. Затем он повернулся к писцу:
– Напиши так: «ТЫ ХОТЕЛ ВОЙНЫ – ТЫ ЕЕ ПОЛУЧИШЬ!..» Печать!
Он схватил золотую печать, смоченную синей краской, и приложил ее к письму. На пергаменте появился оттиск:
Бог на небе. Каган – Божья мощь на земле.
Повелитель скрещения планет.[10]
Печать владыки всех людей.
И в безмолвии затаивших дыхание гостей Чингиз-хан вдруг заревел боевой клич монголов, бросающихся в атаку:
– Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!
Узнав голос хозяина, заржали привязанные за пологом шатра любимые жеребцы Чингиз-хана. Через несколько мгновений во всех концах лагеря стали перекликаться монгольские кони.
– Письмо отослать… на мусульманскую границу… Гонцу дать охрану… Триста всадников…
Писец вышел из шатра, а каган, обратившись снова к сидевшим, заговорил ласковым, мурлыкающим голосом:
– Скоро в мусульманских землях мы повеселимся. Я уже вижу, как от лошадиного пота туманом затянутся и цветущие сады, и поля, и солнце… Как будут бежать испуганные люди и визжать звериным криком увлекаемые арканом женщины. Там реки потекут красные, как это вино, и закоптелое небо раскалится от дыма горящих селений и городов…
Он зажмурил глаза и, подняв толстый короткий палец, прислушивался, как по всему лагерю продолжали перекликаться жеребцы, слышались крики: «Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!» – и все более усиливался гул пробудившегося монгольского войска.
VII. Бейся за свое счастье
Если мы попросим мира у этих врагов с собачьим сердцем – мудрыми не назовет нас мудрец. Уйти без боя – значит отдать им на разграбление мир.
Получив от Чингиз-хана грозное письмо из шести слов, Хорезм-шах Мухаммед созвал чрезвычайный совет из главных военачальников, знатнейших ханов, высших сановников и седобородых имамов. Усевшись тесным кругом на коврах, все, ожидая шаха, говорили о его военном опыте, о том, что он, конечно, сумеет быстро и победоносно вывести страну из бедствия и разгромить нечистых кяфиров.
Мухаммед долго не показывался. Он в это время находился во внутренних покоях дворца, где у него хранилось редкое оружие: иранское, индийское и арабское. Там, вдали от людей, он совещался со своим сыном Джелаль-эд-Дином. Шах-ин-шах был озабочен и очень мрачен. Сын, с виду спокойный, как всегда, горел как в лихорадке и отирал лоб шелковым платком. Шах говорил вполголоса:
– Я встревожен… Гонцы прибыли сразу с трех сторон… Черные тучи надвигаются отовсюду!
– На то и война, – заметил холодно Джелаль-эд-Дин.
– Первый гонец донес, что рыжий тигр Чингиз-хан уже овладел пограничным городом Отраром, захватил его начальника Инальчик-Каир-хана и, чтобы насытиться местью, приказал залить расплавленным серебром ему глаза и уши… Теперь Чингиз-хан, наверное, уже двинулся сюда, чтобы найти меня.
– Пусть придет! Его мы и ждем!
– Ты даже и в грозу ужасных бедствий остаешься беспечным.
– У нас столько войска, что отчаиваться незачем.
– Второй гонец прибыл с юга, – шептал Мухаммед. – Он уверяет, что в Кашгарских горах уже видели разъезды монголов.
Джелаль-эд-Дин пожал плечами:
– Какой-нибудь небольшой отряд. Теперь, ранней весной, большое войско полегло бы на засыпанных снегом перевалах.
– Однако, спустившись с гор, монгольский отряд загородил нам путь отступления в сторону Индии.
– Отец, что ты говоришь? Зачем нам куда-то отступать? Все огромное войско в твоих руках и ждет приказа о выступлении.
– Вот еще донесение: монгольские разъезды уже замечены в песках Кызылкумов!
– Хазрет, ведь ты же сам направил в пески отряд всадников в десять тысяч коней.
– Эти всадники не удержат монголов, – бормотал Мухаммед и озирался кругом, точно боясь, что монгольские воины уже появились за его спиной. – Может быть, краснобородый зверь уже подкрадывается к Бухаре, его отряды рыщут кругом, отыскивая нас? Нам с тобою нужно скорее уехать отсюда!
Джелаль-эд-Дин молчал и в бешенстве разорвал в клочья шелковый платок.
– Отчего ты не отвечаешь?
– Ты считаешь меня безумцем… Что ж я могу еще сказать?
– Я приказываю тебе говорить.
– Тогда я скажу, а ты можешь меня помиловать или отрубить голову. – Джелаль-эд-Дин говорил горячо, и губы его дрожали. – Если проклятый Чингиз-хан уже идет сюда, то наши войска должны не прятаться за высокими стенами городов, а искать его, убийцу, истребителя мирных народов… Я бы выгнал в поле всех кипчакских ханов, храбрых, когда нужно сдирать кожу с наших покорных поселян, но трепетных, как листья, в этот суровый час войны… Я бы им запретил под угрозой смерти входить в ворота городов. Пусть стоят лагерем в поле. Защита воина – острие его меча и верный конь. Рыжий тигр идет сюда?.. Тем лучше! Значит, нам уже известен его путь. Надо повернуть коней и идти по его следам, кусать его пятки, становиться преградой на его пути, нападать со всех сторон, как волчья стая, избивать его верблюдов и вырывать с мясом клочья его рыжей шкуры… Какая польза от того, что в Самарканде за стенами укрылось
