Публикуя эту книгу, автор ставил перед собой две задачи: задачу литературную и задачу политическую; но вторая, по его мнению, непосредственно вытекает из первой, ибо история людей только тогда раскрывается в своей поэтичности, когда о ней судят с высоты монархических идей и религиозных верований.
В том, как расположены эти оды, можно уловить некие границы, хотя они и неясно обозначены. Автору казалось, что волнения души не менее плодотворны для поэзии, чем революции в империи.
Впрочем, область поэзии безгранична. За реальным миром существует мир идеальный, и он предстает во всем своем блеске взорам тех, кого суровые размышления приучили видеть в явлениях жизни нечто большее, чем сами эти явления. Украсившие наш век превосходные произведения всех жанров, и в стихах и в прозе, открыли миру истину, о которой раньше едва ли догадывались: поэзия заключается не в форме идей, а в самих идеях. Поэзия — это внутренняя сущность всего.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1823 ГОДА
Быть может, автору дозволено будет ныне прибавить к этим немногим строкам еще несколько соображений относительно той задачи, которую он ставил себе, создавая эти оды.
Убежденный, что у всякого писателя, в какой бы области ни упражнял он свой ум, должна быть одна главная цель — приносить пользу, и питая надежду, что ради похвального намерения ему простят дерзость его литературных опытов, автор попытался в этой книге облечь в торжественные стихи те из важнейших явлений нашей эпохи, которые могут послужить уроком для общества будущего. Чтобы освятить поэзией жизненные события, он выбрал форму оды, ибо в этой форме плоды вдохновения первых поэтов представали некогда первым народам.
Но французская ода, которую упрекают обычно в холодности и монотонности, казалась мало пригодной для изображения всего того трогательного и ужасного, мрачного и ослепительного, чудовищного и чудесного, что было в нашей истории за последние тридцать лет. Размышляя над этим препятствием, автор настоящего сборника обнаружил, что холодность присуща вовсе не самой оде, а лишь той форме, которую придавали ей доныне лирические поэты. Ему представлялось, что причина монотонности — в чрезмерном количестве обращений, восклицаний, олицетворений и других риторических фигур, столь щедро применявшихся в оде; предназначенные для выражения пылких чувств, приемы эти замораживают, когда их слишком много, и рассеивают внимание, вместо того чтобы волновать. И тогда он подумал, что если бы в оде заключено было не просто движение слов, а скорей движение мысли; если бы, кроме того, композиция се держалась на основной идее, тесно связанной с сюжетом, а развитие идеи всегда опиралось на развитие события, о котором идет речь; если бы заменить выцветшие поддельные краски языческой мифологии естественным и свежим колоритом христианской теогонии, — ода могла бы вызвать тот же интерес, что вызывает драма; ода заговорила бы тогда суровым языком религиозного утешения, столь необходимым старому обществу в момент, когда оно выходит, еще шатаясь, из сатурналий анархии и атеизма.
Вот что попытался сделать автор этой книги, не льстя себя надеждой на успех; вот то, чего он не мог сказать при первом издании своего сборника, из опасения, что изложение его доктрины будет принято за защиту им своих произведений. Сегодня, когда его «Оды» уже выдержали опасное испытание публикации, он может доверить читателю вдохновившую их мысль, которая, как он имел удовольствие убедиться, хоть и не снискала еще полного одобрения, но по крайней мере частично уже понята. Впрочем, прежде всего автор не хочет, чтобы подумали, будто он имеет какие-то притязания на открытие новых путей в искусстве или на создание нового жанра.
Большая часть высказанных здесь идей имеет отношение главным образом к стихотворениям на исторические темы, помещенным в первой части сборника, но читатель сможет без дополнительных разъяснений заметить и в следующих верность той же литературной задаче и тому же принципу композиции.
Мы ограничиваемся этими предварительными замечаниями, развитие которых потребовало бы целого тома и которые, быть может, останутся незамеченными; но нужно всегда говорить так, как если бы ты был уверен, что будешь услышан, писать так, словно написанное тобой будет прочитано, думать так, словно мысли твои станут предметом размышлений.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1824 ГОДА
Вот новые доводы за или против принципов поэтического творчества, о которых автор этих од говорил в другом месте. Отдавая свои стихи на суд людей, обладающих вкусом, автор не может не испытывать крайнего волнения, ибо если он верит в теории, порожденные добросовестными исследованиями и усердными размышлениями, то, с другой стороны, он весьма мало верит в свой талант. И потому он покорно просит просвещенных людей не распространять на его общие литературные принципы тот несомненно заслуженный суровый приговор, который будет вынесен его поэтическим опытам. Разве повинен Аристотель в трагедиях аббата д'Обиньяка?
А между тем, несмотря на свою безвестность, автору уже пришлось с горечью убедиться, что его литературные принципы, казавшиеся ему безупречными, оклеветаны или по меньшей мере неверно истолкованы. Это и побудило его подкрепить новое издание «Од» простым и честным изложением своих взглядов, которое послужит ему защитой от обвинений в ереси во всех тех спорах, что разделили ныне образованную публику. В литературе, как и в политике, существуют сейчас две партии; идет поэтическая война, кажется не менее яростная и ожесточенная, чем война социальная. Оба лагеря нетерпеливо рвутся к сражению, а не к переговорам. Они упорно не желают изъясняться на одном языке; у них нет иных слов, кроме приказов для своих соратников и воинственных кликов, обращенных к инакомыслящим. Это — плохой способ понять друг друга.
Однако в последнее время среди воплей враждующих армий слышатся трезвые голоса. Между противниками, готовыми броситься друг на друга, встали примирители с разумными речами на устах. Быть может, они будут сокрушены в первую очередь — ну что ж, именно в их рядах хочет занять место автор этой книги, даже если ему суждено погибнуть в борьбе. Он будет отстаивать свое мнение, пусть менее авторитетное, зато столь же чистосердечное. Нельзя сказать, чтобы автор не был подготовлен к самым нелепым нападкам, самым вздорным обвинениям. Среди того смятения, в котором пребывают сейчас умы, говорить еще опаснее, чем молчать; но когда речь идет о том, чтобы просвещать других и просвещаться самому, нужно думать о долге, а не об опасности. Автор готов к этому. Без колебаний поставит он самые назревшие вопросы; как фиванское дитя, он не побоится потрясать львиной шкурой.
И прежде всего, стремясь придать некоторую значительность беспристрастному суждению, посредством которого он хочет скорее уяснить вопрос для самого себя, чем разъяснить его другим, автор отвергает все эти условные термины, которыми обе партии перебрасываются, словно мячами, все эти обозначения без смысла, выражения, ничего не выражающие, туманные слова, которые каждый понимает так, как подсказывает ему его ненависть и его предрассудок, и которые служат аргументами только тем, у кого нет аргументов. Что касается самого автора, то он понятия не имеет, что такое
Если буквально понимать это объяснение, окажется, что «Потерянный рай» —
