«Что он наделал, – кольнуло меня в сердце, – он решил, что так будет правильнее! И остался верен себе…»
В нашей комнате пали все барьеры. Могло ли быть иначе? Вера в победу поддерживала нас, придавала сил – что сдерживает нас теперь? От этого мы не стали слабее и хуже, мы более или менее те же, что и прежде. И если бы у кого голова трещала из-за нашего поведения… Я не желаю осуждать, и я не желаю обвинять. Я хочу лишь рассказывать, более ничего… И не приукрашивать самого себя…
Вчера у Прошова, «лихого летчика», была новая стычка с турком. Он опять издевался над ним за его обряды, и все призывы старшего были тщетны. В конце концов Абдулла прыгнул на Прошова, словно кошка, почти обезумев, попытался его задушить. Прошов мгновенно пришел в такое же бешенство, кусался, царапался, бил…
Мы со всех сторон бросились к ним. Турок, решив, что мы собираемся помогать своему товарищу, неожиданно яростно накидывается на всех нас, и лишь после беспощадной борьбы его удается связать. Многие окровавлены. Доктор Бергер все еще сидит подле Абдуллы, пытаясь добрыми словами вернуть ему рассудок.
– Они бы поубивали друг друга, если бы мы укоротили их! – сказал Виндт.
– Если зима еще затянется, подобные сцены будут происходить ежедневно, – поддержал его Зейдлиц.
Белая Сибирь провозгласила Омск столицей и адмирала Колчака президентом.
– Ну, фенрих? – спрашивает Вереникин. – Как у вас дела? Ваш кайзер вне страны, Тройственный союз более не существует.
– Я до сих пор не могу в это поверить, господин капитан!
– Да, но черт возьми… Хорошо, завтра я принесу вам газеты! Вот тогда вы вступите, точно! Какие виды на будущее для молодого человека вроде вас! Вы же солдат душой и телом?
– Но не наемник, господин капитан…
– То есть? Та-та-та! Вздор! Тогда именно им вы и станете! В то, что здесь вы утратили боевой дух, я охотно верю – со мной на вашем месте произошло бы то же самое! Но под командованием такого человека, как Колчак, вы быстро вернете его! Он герой, человек чести! Лучшего не найти! Итак, до завтра…
И он пружинисто уходит, свободный, счастливый, полный надежд, – каким когда-то был и я! Когда? Много, много лет назад, кажется мне…
Во время одного из вечеров у Зальтина один офицер рассказал нам, что долго находился в крепости Достоевского.
– Верхний ряд нар был на высоте трех с половиной метров, – рассказывал он. – Некоторые из тех, кто во сне сваливались с них, получали сотрясение мозга. Крепость сегодня выглядит точно так же, как и в середине прошлого века! И наше содержание тоже такое же… Да, людей, которые в Европе стоят на более высокой культурной ступени, содержать, запихивая, как столетия назад закоренелых преступников, – такое может быть только в России! Между прочим, там умерло 1600 человек…
Что же, это все-таки лучше, нежели в кладбищенских бараках в Николаевске, где я был прежде. Там выжило всего 70 человек из 1000… Мертвых русские часовые утрамбовывали в ящиках прикладами и сапогами. Когда ящиков больше не стало, они отрыли траншею для массовых захоронений, отвозили голые трупы к ее краю на той же повозке, на которой возили мясо для нашей кухни, и дюжинами опрокидывали туда. Эти ямы оставляли открытыми, пока не заполнялись до краев. Верхних наполовину пожирали волки, пока их не покрывали новые трупы…
Вчера ночью, когда все уже спали, лейтенант Турн присел ко мне на кровать. Я отложил свой дневник в сторону и удивленно посмотрел на него.
Его милое южное лицо, казалось, было возбуждено, темные миндалевидные глаза, белки которых, как у детей, отдавали голубизной, блестели. «Что с ним?» – с участием подумал я.
– У вас такая чистая кожа… – вдруг произнес он.
Боже мой, этого еще не хватало! Я натянуто улыбаюсь:
– Вы находите?
Он пододвигается ближе. Я чувствую его руку на моем бедре.
– Вы очень милы! – продолжает он. – Я часто мечтаю о вас… У вас бледные, тонкие губы… И когда вы улыбаетесь, обнажаются ваши зубы…
– Я – мужчина, господин лейтенант! – перебиваю я его.
Он поднимает руку, словно говоря жестом: «Какое это имеет значение?» И вновь возвращает руку мне на бедро.
– Именно поэтому… – шепчет он.
Я беру его руку и кладу на край койки.
– Господин лейтенант, – решительно говорю я, – идите к себе в постель! Пора. Я хочу спать.
– Но почему? – мягко спрашивает он, дрожь сотрясает его тело. В глазах вспыхивает страх. – Позвольте мне еще посидеть на вашей постели… Это так приятно… Я с таким наслаждением смотрю на вас! Вот, я принес вам сигарет…
– Спасибо, господин лейтенант…
– Зачем вы все время говорите «господин лейтенант»? – перебивает он меня. – Меня зовут Вилльмут. Говорите просто: Вилльмут.
– …спасибо, господин лейтенант, – заканчиваю я свою фразу, – у меня есть свои сигареты!
Он вспыхивает, губы его сжимаются. Он что-то бормочет.
– Что вы хотите? – резко спрашиваю я.
Он склоняется надо мной, кладет руки мне на плечи.
– Я люблю тебя, мальчик… – выдавливает он.
Я вскакиваю, словно меня укололи, и отбрасываю его руки.
– Если вы сейчас же не уйдете, я позову доктора Бергера! – бесцеремонно восклицаю я.
– Но почему?
– Сейчас же, слышите?!
Он расслабленно поднимается. Уж не слезы ли в его глазах?
– Будьте добры… – умоляет он.
– Идите, идите! – громко восклицаю я. Может, я вдруг почувствовал опасность для себя? Я вдруг сильно возбуждаюсь. – Мне противно, понимаете? И если вы еще раз придете…
Он бросает на меня взгляд, который пронизывает меня. «Как больной зверь!» – с отвращением думаю я. Наконец он уходит – ползет с кровати, словно побитый пес.
Полночи я не мог уснуть. «Что еще ждать?» – думал я. Наконец достал последнюю из того подаяния, из тех сигарет, которые берег для особых случаев, – «Ферма», Петроград, первый сорт. Мундштук все еще хранит легкий аромат женщины…
Я рассказал Зейдлицу о Вереникине и его предложении.
– Он не оставит меня в покое, – говорю я. – Не знаю, с чего он помешался на мне.
– Потому что вы немного говорите по-русски, думаю.
– Конечно, но все-таки…
– А почему, собственно, вы отказываетесь? – спрашивает он.
– Потому что я больше не солдат, Зейдлиц. Быть солдатом – это быть таким, как вы или Шнарренберг. Нет, больше я не в состоянии стрелять и убивать. Только по нужде… И за нашу родину… А здесь братоубийственная война…
Он некоторое время молчит и вдруг спрашивает:
– А взял бы он меня?
– Вас? – пораженно восклицаю я. – Вы хотите перейти, Зейдлиц?
– Да. Я офицер. Вот и все. Мой отец и дед были офицерами. Это моя сущность, мой характер. Для Германии начинается новое время – или-или – в этом нет никаких сомнений. Но я не могу перестроиться. Я знаю только войну, ничего иного. На ней я стал мужчиной, на ней и останусь. Впрочем, белые воюют за мои идеалы: предводители и традиции. Вероятно, можно было бы точно так же податься к красным, ибо они тоже утверждают, будто борются за идеалы. И возможно, они не плохи, эти новые идеалы, во всяком случае, более в духе времени, нежели наши старые. Но они недисциплинированные орды, не желающие
