ему:
«Ты другой…» Она хотела сказать, что он образованней своего отца и деда. Но он не считал это комплиментом.
Неодобрительный голос предков привел его в мрачное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не останавливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паутиной, стеблями дикого винограда, где еще краснело несколько листочков. У штурмана было сильное искушение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: «До свидания», — голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опасался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался губами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. «Если бы предки знали мою жизнь, — с улыбкой говорил он себе, — они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней». Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Убивали, не видя убитых, и всякий раз нужно было приложить немало усилий, чтобы поверить, что ты действительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела неведомого истребителя-охотника или в перекрестье неизвестной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штурман та вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчитывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета — и делать все это в соседстве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом — его послали бы еще куда- нибудь. Откажись он сражаться — его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть как-то отстаивает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он никогда не смог бы сродниться ни с каким другим народом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разрешил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он сознавал это. Но как еще было выпутаться?
Через неделю после катастрофы, днем, он, испытывая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.
— Почему вы так долго не приходили?
— Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испытывала к нему и хотела ли его повидать.
— Я уже тревожилась. Думала, может, вы заболели. Входите.
Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появлялось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незнакомка была одна, и он вздохнул с облегчением.
— Я приготовлю вам чаю, хорошо?
Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало настолько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло рядом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздвинутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опустошенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence officer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от «Таймса», блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман сидит в его любимом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на крышу его дома. «Вот они, превратности войны», — улыбаясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.
— Я мог бы позвонить, — сказал он, — но не знал, как вас зовут.
— Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.
— Я сам должен был спросить у вас. Но все произошло так неожиданно в ту ночь.
— Правда?
Некоторое время она молча намазывала тосты маслом, потом ничего не выражающим голосом спросила:
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо.
— Вы уже пришли в себя?
— Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да, — ответил он. — Об остальном не могу этого сказать.
— Об остальном? О! — воскликнула она с удивлением. — Мне кажется, для вас это так привычно.
«Мы из этого не выпутаемся, — сказал он себе. — Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно».
— Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно, — добавил он устало.
Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование исчезло: очарование ночи и только что разбуженной незнакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский портрет, висевший слева от камина, напротив красной плюшевой кушетки.
— Я много думал о вас, — сказал штурман.
— Правда?
— Все это было так необычно… Он снова представил себе молодую женщину, совсем одну в доме, когда он позвонил.
— Могу я теперь узнать, как вас зовут? — спросил он, помолчав.
— Конечно. Розика. А вас?
— Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда говорил с базой по телефону.
— Я имею в виду имя.
— О! — сказал он. — Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.
Англичанке это ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала называть штурмана Альфредом — ведь в Англии обращение по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции, — он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он всегда просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому.
Женщина спросила, приступил ли он снова к боевым операциям. Он объяснил, что числится теперь в резерве и будет снова летать, когда какой-нибудь штурман выйдет из строя.
— Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня никто не освободит.
Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но совсем в другом смысле.
— Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC.[9]
