— Господин Ледебур, не стоит утруждать себя дальше. Есть ли у вас ко мне еще вопросы?
Наступила продолжительная пауза, в ходе которой Ледебур пытался решить, в какой плоскости вести разговор дальше — задание Геббельса оставалось для него в силе и его следовало выполнять.
— Да, у меня есть к вам вопрос, — ответил он, пристально всматриваясь в лицо Марины, обретшее выражение решимости положить конец их разговору и встрече, — Надеюсь, вы меня поймете правильно.
— Постараюсь, — ответила Марина. Ледебур несколькими жадными глотками выпил из своего бокала лимонад, произнес холодным, деловым тоном:
— Так вот. Я попытался в политическом аспекте рассмотреть ваше преступление, убедительно доказать вам, что, убив майора Крюге, вы совершили ошибку. Вижу, вы меня не поняли или не захотели понять. Так вот, вам надлежит глубоко подумать, а лучше согласиться сейчас с предложением, которое по поручению доктора Геббельса я обязан высказать вам в самой категорической и решительной форме.
Отметив сосредоточенную серьезность Марины, с подчеркнутой значимостью сказал:
— Министерство пропаганды Германии и лично доктор Геббельс предлагают вам открыто, публично, осудить свое преступление — убийство майора Крюге. Если вы поступите благоразумно, то вам будет дарована жизнь. Это — официальное предложение, — уточнил он.
Марина подняла на Ледебура подернутые густой печалью, усталые глаза и смотрела на него с упреком, с застывшим в них вопросом: «Возможно ли это?» «Так вот цена, которую я должна уплатить, чтобы отменили смертный приговор?» — думала она, но на этот раз обещание сохранить жизнь не вызвало у нее тех чувств неожиданной радости, которые она испытала в начале беседы, когда Ледебур впервые сказал об этом же и посулил отдать особняк. Ее разум и сердце, свыкшиеся с мыслью о неотвратимости смерти, уже не способны были воспринимать обнадеживающие обещания, тем более такие, за которые надо платить немыслимую цену — самоосуждение, отречение от того, что составило осознанный финал жизни.
Ледебур смотрел на нее с заостренным выжиданием и, расценив молчание, как признак колебания, поспешил объяснить:
— Для этого ничего особенного делать не надо. Вам следует только подписать вот этот документ, — Он подошел к столу, где лежала папка для бумаг, извлек из нее отпечатанный на машинке лист, подал Марине, — Вот. Прочтите. Я вам советую подписать.
Преодолевая чувство внутреннего протеста, Марина все же протянула руку к листу бумаги — решила ознакомиться с текстом заявления, чтобы знать, чего от нее хотят, в какую западню подталкивают.
«Я, нижеподписавшаяся, Шафрова (в замужестве Марутаева) Марина, — читала она, — глубоко осознав совершенное мною убийство немецкого офицера майора Крюге, искренне раскаиваюсь, решительно осуждаю содеянное и прошу меня помиловать. Я сознаюсь, что длительное время находилась в любовной связи с Крюге и убила его из чувства ревности и мести, как только он оставил меня…»
На лице Марины появилось брезгливое выражение, словно в руках она держала не лист бумаги, а что-то мерзкое, которое во всем ее существе вызывало отвращение. Она не стала дальше читать заявление, а бросила его на столик.
— И вы хотите, — прозвучал, голос ее перехваченный волнением — чтобы я подписала это?
— Да, фрау, — ответил Ледебур преувеличенно спокойно, тем самым подчеркивая, что в этом нет ничего плохого.
— Но ведь это же… — задыхалась от негодования Марина. — Это же неправда! Я никогда не была любовницей Крюге! Это же неправда, — горячо возражала она.
— Лучше немного неправды, чем смерть. Не забывайте, что вас ждет, — напомнил Ледебур с суровостью в голосе. — Вы обречены, и я настоятельно советую вам быть благоразумной. Берите перо и подписывайте.
Жажда остаться кристально чистой перед мужем, семьей, родными и друзьями, наконец, перед русскими в Брюсселе и бельгийцами всколыхнула у Марины такой силы чувство возмущения к тем, кто придумал эту чудовищную ложь, к Ледебуру, смотревшему на нее со спокойствием и хладнокровием, что она единым порывом выдохнула гневно и непреклонно:
— Нет!
— Не торопитесь с ответом, — посоветовал Ледебур, смягчая голос и стараясь убедить ее поступить так, как решено в министерстве пропаганды, — Откровенно говоря, — сказал он, — в вашем положении не до соблюдения чести. Вам о жизни думать надо. И чем быстрее вы это поймете, тем лучше.
Он налил лимонаду в бокал, выпил и заговорил совершенно спокойно, с доброжелательным оттенком в голосе, будто и не слыхал решительного «Нет!» Марины.
— Кстати, о вашей чести. Вашему супругу мы расскажем о вызванной необходимостью небольшой лжи. Он у вас довольно умный человек и все поймет правильно. Что касается бельгийцев, то пусть это вас не волнует. С ними вы больше не встретитесь. Мы вывезем вашу семью в Кёльн, вот в этот особняк, и вы будете жить здесь в полной безопасности. Итак? — задержал он вопрос.
Марина не шелохнулась. В ее сознании поразительно быстро с предельной обнаженностью раскрывалась суть предложения Ледебура. — Ее усердно толкали к осуждению убийства Крюге не ради спасения жизни. Нет. Им надо было погасить тот факел борьбы, который она зажгла в Брюсселе, который звал бельгийцев к сопротивлению фашизму. Иначе не было смысла заниматься ею Ледебуру, министерству пропаганды, лично Геббельсу. О, она научилась понимать не только то, что говорили ей фашисты, но и то, что думали. Она взвела на Ледебура победный взгляд, ответила:
— Я поняла вас, господин Ледебур. Поймите и вы меня. Майора Крюге я убила во имя моей Родины и для того, чтобы поднять бельгийцев на борьбу с оккупантами. Другой цели у меня не было и быть не могло.
Она смотрела в лицо Ледебура с открытой дерзостью, говорила с непоколебимой твердостью, словно с мужественным бесстрашием бросала слова палачам перед тем, как взойти на эшафот.
— Таким образом, я убила вашего офицера по политическим соображениям и от этого не отступлюсь.
Ледебур почувствовал, как от вдохновленного взгляда обреченной на смерть Марины, от ее твердого сплава слов и готовности умереть, но не отступиться от своих убеждений, по спине у него холодной полосой поползли мурашки и он подумал, что сейчас нет, пожалуй, той силы, которая заставила бы ее изменить свое решение.
Еще в течение недели переодевали Марину в тюрьме в хорошую одежду и на машине привозили в особняк к Ледебуру. Семь дней длился неравный и напряженный поединок морально и физически измотанной узницы с самоуверенным и сильным противником из Министерства пропаганды. Ледебур не применял пыток, не причинял физической боли, но до изнеможения, ужасающего бессилия растравлял душевную боль, вынести которую было мучительно страшно. Когда же все методы убеждения и морального подавления были испытаны, когда Ледебур убедился в непоколебимой твердости Марины и пришел к выводу в бесполезности дальнейшей работы с нею, он доложил об этом Геббельсу, но тот не поверил. В его глазах, устремленных на Ледебура; появилась мрачная тень, губы, сжались в недовольную, узкую складку и после некоторого молчания разъялись для того, чтобы исторгнуть скрипуче, многозначительно:
— Я обещал фюреру!
Он поднялся из-за стола и, волоча ногу, направился к Ледебуру. Колючие зрачки его глаз недобро остановились на побледневшем подчиненном.
— Я обещал фюреру! — повторил он, вплотную подойдя к Ледебуру. Взялся за пуговку его пиджака и настойчиво подергивал ее, будто приводил в чувства окаменевшего доктора наук. Некоторое время Геббельс снизу вверх озлобленно смотрел на Ледебура, словно решая, какую меру наказания к нему предпринять и от холодно-уничтожающего взгляда рейхсминистра Ледебуру казалось, что в груди у него медленно замирало сердце, а в жилах останавливается кровь. Еще одна-две минуты, и Ледебур лишился бы сознания, но Геббельс оставил в покое пуговку его пиджака, молвил, едва разняв губы:
— Вон! Из министерства моего, вон!
Разъяренный взгляд рейхсминистра больно хлестнул по лицу Ледебура и тот, качнувшись, неуклюже повернулся и наугад, как слепой, побрел к выходу из длинного кабинета.
