— Ленту! — потребовал Геббельс, как только за Ледебуром закрылась дверь. — Магнитофонную ленту с записью работы этого кретина!
Опершись локтями о стол и положив лицо на ладони рук, будто стиснув его в бессильной ярости, Геббельс придирчиво слушал записанные на пленку наиболее важные места работы Ледебура с Мариной.
«С психологической точки зрения меня, как ученого, интересует подлинная причина вашего преступления, — упивался Ледебур красноречием, — И в связи с этим я просил бы рассказать, что заставило вас взяться за оружие, пусть это будет простой кухонный нож. Что заставило вас убить майора Крюге?»
На магнитофонной ленте четко воспроизводилось каждое слово Ледебура, слышен был каждый звук и шорох в особняке, и Геббельсу показалось, что он даже слышит прерывистое дыхание Марины. За окном мягко прошуршали по асфальту колеса автомашины, где-то в доме негромко хлопнула дверь, а Марина все молчала. Томился в ожидании ее ответа Ледебур, напряженно замер Геббельс, чувствуя себя не свидетелем разговора, а его участником. Но вот послышался тяжелый вздох, и в кабинете раздался мягкий женский голос так явственно, что Геббельсу почудилось, будто Марина сидит с ним рядом и отвечает не Ледебуру, а ему, рейхсминистру Германии.
— Боюсь, что вам трудно будет понять меня.
— Нет, почему же? Я постараюсь, — пообещал Ледебур.
— Всю свою сознательную жизнь я провела за границей, в Бельгии, — говорила Марина неторопливо, из многих слов выбирая самые нужные, которые бы с абсолютной точностью отвечали ее мыслям, выражали то, что хотела сказать Ледебуру, — У русских эмигрантов в таких случаях принято говорить: «Бельгия стала для нас второй Родиной». Не верьте этому. Это неправда. У каждого человека есть только одна Родина — место где он родился. У русских людей привязанность к родному краю носит особый, болезненный характер. Без Родины мы не можем жить полноценно, спокойно, уверенно. Для меня Родиной была и остается Россия. Заменить ее в моем сердце Бельгия не смогла, как не смогла бы это сделать любая страна в мире. Бельгия для меня была доброй мачехой. И только. Когда же моя Родина оказалась в опасности, я бросилась ей на помощь — убила вашего офицера.
Геббельс убрал от лица ладони, опустил их на полированный стул и сидел остолбенело. Такого откровенного, безбоязненного ответа он не ожидал. А Марина продолжала свое откровение:
— Я слушала радиопередачи Москвы. Слушала обращение премьера Сталина к советскому народу. Он призывал советских людей подняться на борьбу с фашистами и я поняла, что моя Родина нуждается в помощи своих детей, где бы они не находились.
Я вам уже говорила и вновь повторю — я помогала Отчизне.
Шуршала на магнитофоне лента. После затянувшегося молчания Ледебур прокашлялся и чуть охрипшим голосом напомнил:
— Но у майора Крюге двое детей. Как же вы, женщина и мать, не подумали об этом?
— Дети? — спросила Марина сдавленным голосом, — Дети? Почему же ваши солдаты и офицеры, которые на моей Родине убивают и казнят русских людей, не думают о том, что у них, у русских, тоже есть дети? — Перевела дух и уже спокойнее, с оттенком осуждения в голосе, сказала: — Ваш суд приговорил меня к смертной казни — расстрелу. Он ведь тоже не подумал о моих детях, хотя видел их в зале суда. Почему, я вас спрашиваю?
Ледебур в ответ промычал что-то невнятное и, заканчивая разговор, предложил решительно:
— Министерство пропаганды в последний раз предлагает вам возможность сохранить жизнь и категорически требует публично осудить совершенное вами преступление. Это ваш последний шанс. Поймите — последний! Решайте сейчас. Через минуту будет поздно. Свою миссию я выполнил и заканчиваю работу с вами. Так решайте же, решайте!
Мысленно Геббельс одобрил напористость и категоричность Ледебура и застыл в ожидании ответа. Минуту, вторую Марина молчала, затем с поразительной четкостью, уверенно ответила:
— По радио я слыхала, что в России наши люди, когда их казнят фашисты, провозглашают: «Да здравствует Родина!» Я тоже скажу это перед смертью. Я — русская.
Лента в магнитофоне зашуршала и окончилась, а в тощей груди Геббельса полыхнула ярость. Разливаясь, она захватывала разум, овладевала всем его тщедушным, но мстительным существом. Побелевшие губы сомкнулись в бледно-синюю полоску, похожую на зарубцевавшуюся рану, и ни разъять их никакой силой. Распято лежавшие на полированном столе ладони сжались в кулаки и угрожающе застыли. Но сквозь эту полыхнувшую ярость со временем стал пробиваться трезвый рассудок, поворачивая его к спокойному осмысливанию ответов Марины на вопросы Ледебура. И чем больше он остывал, чем больше охватывал разумом эти ответы, воспроизводил интонации ее голоса, в которых ему чудилась неодолимая сила убежденности и решимости, тем четче и ярче в его воображении вырисовывался образ убежденной антифашистки с фанатической верой и любовью к России.
Геббельс тяжело вздохнул и, подумав о предстоящем докладе Гитлеру, почувствовал растерянность перед фюрером. Его острый и осторожный ум услужливо рисовал картину радости Гиммлера, подсказывая, сколько нелестного и осуждающего скажет о нем Гитлеру начальник гестапо. Что-то подобие страха сковало его тощее тело и он, выбиваясь из этого состояния, энергично стал искать убедительные оправдания своей неудачи, которые бы не уронили его в глазах Гитлера. В суровой задумчивости он вновь окунул лицо в ладони рук и застыл в оцепенении. Рейхсминистр пропаганды искал оправдания. Но вот он поднял голову, лицо его прояснилось, «Террористка фанатично любит Россию? — мелькнуло в его голове, — Фанатично?»
Озаренный внезапной мыслью, он резко поднялся из-за стола и, прихрамывая, засеменил по кабинету. «О, майн гот! Как же я об этом раньше не подумал? Она — есть фанатик, жаждущий крови! А фанатика убедить в чем-либо невозможно. Террористка — фанатик! Вот оправдание!» — ликовал Геббельс.
Оправдание было найдено и доложено Гитлеру. По его приказу дело Марины в срочном порядке пересмотрел политический трибунал. Он отменил ранее вынесенный приговор за мягкостью наказания и приговорил Марину к смертной казни на гильотине.
Последняя ночь перед казнью. Непостижимо медленно тянулось время, словно по крутой и бесконечной дороге поднималась в гору тяжело груженная крестьянская арба. Марина видела как-то картину — под палящим южным солнцем, навьюченные, до предела уставшие мулы едва переставляли ноги по узкой тропе, поднимаясь к вершине заснеженной горы, скрывавшейся в дали за облаками. Изнемогая от жары, низко опустив головы, плелись за ними обессиленные погонщики. Их черные от загара, обнаженные до пояса, тела блестели на солнце от пота, как вороненая сталь. Картина эта воспринималась в замедленном темпе, и Марине сейчас казалось, что и последние часы ее жизни, также уставшие, как измученный караван, вместе с нею через силу тянулись к роковой черте. Она вся была в прошлом потому, что будущего у нее уже не было. Но и это прошлое, много раз пережитое после заточения в тюрьму, теперь уже не волновало до душевной боли, не доводило до оцепенения своей невозвратимостью. Она перегорела и к роковой черте шла с мужественным спокойствием, сознанием неотвратимости судьбы и осмысленной необходимости. В своей недолгой жизни она собственноручно поставила точку, хорошо зная, что за этой точкой уже не сможет написать следующее слово. Разве только… Она встрепенулась. На ее усталом лице появилось озарение. Она решила написать последнее письмо детям.
Марина села за маленький тюремный столик, взяла в руки перо и задумалась, подбирая слова, но нужные не шли на ум. Казалось, чего проще написать письмо детям — не мудрствуй, не выдумывай, пиши проще, но именно эта-то простота и оказалась для нее трудно достижимой. Ей хотелось в кратком письме выразить сыновьям все свои материнские чувства, дать напутствие, сказать последнее «простите», но во взбудораженной голове трепетно метавшиеся мысли не находили слов для своего выражения на бумаге. Она начинала писать и тут же зачеркивала написанное потому, что это было не то, чего хотелось. Слезы застилали глаза и она откладывала в сторону перо, чтобы успокоиться, унять рвавшийся наружу крик души. Она и не заметила, сколько прошло времени до того, как после утомительного труда, наконец, удалось написать желаемое. Сложив лист бумаги вчетверо, она оставила его лежать на столе, а сама в изнеможении свалилась на койку.
