и чего хотите?! Загляните через вашу совесть в будущее и ужаснитесь!..
— Нет у нас царя, кроме кесаря, — хрипло ответил Гамалиил. — И не тебе взывать к нашей совести, как не тебе рассуждать и о нашем Боге. Мне в душу начинает вкрадываться сомнение, что ты не друг нашему кесарю. Всякий, кто хочет сделать себя царем, противник кесарю, а ты оправдываешь его в этом безумном желании… Так что же нам думать, прокуратор?
— И это говоришь ты?! — впился в него яростным взглядом Пилат. — Ты, сын столь гордого народа, который не признает ничьей власти, кроме власти вашего Бога?! В своей же религии святотатствуешь! На вас будет смерть его… Одумайтесь! Царя ли вашего хотите распять?!
— Распни его! Распни!
Пилат сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев, и невольно сделал шаг вперёд. Под его безумным от беспомощной ярости взглядом стоящие впереди попятились, но напиравшие сзади стеной стояли перед судилищем, и крики волнами катились по рядам людей:
— Распни его! Распни! Мы требуем распять!
— Нет у меня больше сил бороться с вами, — сквозь зубы сказал Пилат. — Не нахожу я ни совести в вас, ни поддержки в нём… Один я пытаюсь вас образумить. Но не под силу это, когда и палач и жертва идут к одному… Неужели я один среди вас?! Безумцы, вы сами решили свою судьбу… Петроний! Принеси таз с водой!.. Быстро!
Когда сотник принес требуемое и поднес наполненный водой таз прокуратору, Пилат медленно, словно совершая какой-то обряд, окунул в него руки и, с ненавистью глядя на толпу, сказал:
— Невиновен я в крови этого человека. Этой водой, в которой крестился он и которой пытался крестить вас, я омываю свои руки. Нет на них его крови… На вас она. На ваших сердцах и языках. Моё же сердце чисто, а руки, которыми вы пытаетесь убить его, я сумею отмыть… Руки отмыть можно, а вот как вы собираетесь отмыть ваши сердца?!
— Пусть его кровь будет на нас, — согласился Гамалиил. — Я согласен принять на себя кровь этого лжеца… Ты утверди наш приговор, а кровь мы примем на себя. Кровь этого человека не страшна ни нам, ни детям нашим, ни делам нашим, ни вере нашей. Никогда наш народ не примет его и его веру! Распни его!
— Мы принимаем его кровь на себя! Распни его!..
— Пусть его кровь будет на нас и детях наших! Мы не боимся! Распни!
— Мы согласны! Распни его! Распни!
Лицо Пилата застыло, словно вырезанное из мрамора. Неловко обернувшись к сотнику и избегая смотреть на поддерживаемого с двух сторон солдатами Проповедника, прокуратор приказал:
— Петроний… Я повелеваю… Отпусти в честь великого праздника Пасхи… преступника Варраву, разбойника, смутьяна и убийцу… А проповедника, называющего себя Царём и Сыном Бога… предать смерти…
Рёв радости прокатился над толпой. Пилат медленно обвел взглядом ликующие ряды и властным голосом, перекрывая крики толпы, добавил:
— А над крестом, согласно обычаю, прибей табличку с указанием вины его… Пусть на еврейском, греческом и римском языках будет пояснено всем, за что предан смерти этот человек. Вину его напиши: «Царь Иудейский»!
— Нет! — возмущенно крикнул первосвященник Анна. — Не «Царь Иудейский», а «Он называл себя царём иудейским»!
— Ты слышал меня, Петроний?! — громогласно переспросил Пилат. — «Царь Иудейский»!
— Я слышал, — также громко ответил сотник. — Над его головой будет написана причина его распятия: «Царь Иудейский»…
Когда все приготовления были закончены, Пилат призвал к себе сотника.
— Я ничего не мог сделать, — хмуро сказал он. — Ты видел?.. Я ничего не мог…
— Я видел, — сказал Петроний. — Не мог…
— Я не мог, — повторил прокуратор. — Я имел власть, а сделать ничего не мог… Проклятый город! Проклятый день и час! Как же я хочу, чтоб озлобившийся город был стерт с лица земли до основания! Чтоб даже место, на котором он стоит, было перепахано! Чтоб даже следа от него не осталось!.. Как же я устал! Устал… У меня не хватило сил убедить их… я не нашёл нужные слова… Он бы смог найти, но он не захотел… Мне чудится, что он пошел не на смерть, а куда-то, куда нам с тобой нет пути… Здесь мы кончаемся, и начинается он. Мы остаемся, а он уходит… Ненормальное ощущение… Ты знаешь, скольких я убил. Были среди них и виновные, и безвинные… а на сердце у меня никогда не было такой… Такой… Я бы хотел поговорить с ним…
— Не стоит, — покачал головой сотник. — Они стоят кругом нас… они ждут и наслаждаются каждым моментом…
— Откуда в них это? Откуда в нас это?.. Я пойду… Пойду к себе… Но перед этим я хочу тебя просить об одном одолжении лично для меня. Мы с тобой иногда понимаем друг друга, потому я и позволяю себе говорить тебе то, что не сказал бы никому… В себе держать нет сил, а сказать могу только тебе…
— Я чувствую то же, прокуратор, — тихо ответил сот ник. — И даже более того… И поверь — мне это так же мучительно. И всё же я надеюсь, что мы убиваем невинного безумца. Доброго, непонятного, мудрого… безумца… Нет! Он — несчастный, виновный только в том, что безумен…
— Я хочу попросить тебя вот о чём… Нет нужды мучить несчастного столь долгой и мучительной казнью… Не буду скрывать: он понравился мне. Я ещё не встречал таких людей. Я ничего не смог для него сделать… Это тоже не искупит, но… Вот, возьми. В этом перстне — яд. Мой яд. Когда-то давно я приказал изготовить для себя хороший, быстродействующий и безболезненный яд. На тот случай, если… Отдай ему. Нет, он не примет… Плесни его в воду и дай ему незаметно… Это всё, что я могу для него сделать…
— Не надо, — сказал Петроний отрешенно. — Он хотел умереть на кресте… Этот скиталец, ничего не имевший в своей жизни… ничего, кроме своего счастья и своей любви… Он даже умереть должен там, где предназначено…
— Он и умрёт на кресте, — ответил Пилат, вкладывая в руки сотника тяжелый перстень. — А о его похоронах я позабочусь. У меня есть человек, который обязан мне… Я прикажу, и он все устроит. Он достаточно богат, чтобы оказать ему достойные почести… А я даже своё отношение к нему не могу выразить открыто! Проклятый город! Проклятый день!.. Все смешалось… как все смешалось… Иди же! Иди!.. Я буду ждать твоих известий… Иди…
…основание креста бороздило землю. Истерзанное, разорванное тело Проповедника прикрывали подаренные Иродом одежды, а босые ступни оставляли на камнях кровавые следы. Идущие спереди и сзади солдаты щитами отталкивали людей, желавших бросить камень или плюнуть в осуждённого. Особо ретивых, бросающих камни из-за спин зевак, воины доставали концами длинных, двухметровых копий… Но и это не было милосердием. Осуждённого требовалось предать смерти через распятие, доведя его до места казни живым. Точно брошенный камень, способный убить проповедника, грозил смертью и солдатам, не выполнившим приказ. Римская военная дисциплина отличалась особой суровостью, и смертью карались проступки куда менее значительные, чем невыполнение приказа, будь то смерть осуждённого от случайно попавшего в него камня, его бегство, или похищение его тела.
С каждым шагом все больше сгибался под тяжестью креста измученный Проповедник. С каждым шагом все больше бледнело и запекалось маской лицо следовавшего рядом с ним сотника. Казалось, эти двое уже не видят, куда идут, и не слышат гула окружающей их толпы. Пронзительный и горящий взгляд сотника застыл на покрытой ссадинами и кровоподтёками руке Проповедника. Он словно впитывал в себя каждый шаг, каждый вздох, каждое движение на этом последнем пути. Невольно клонился он к земле вместе с Ним, и такие же крупные капли пота скатывались по его вискам на землю. Только его пот не был окрашен в пурпур кровью…
Они вздрогнули одновременно, когда брошенный чьей-то точной рукой камень попал в кровоточащий бок Пророка. И словно исчез кем-то заданный ритм трагично-завораживающего шествия. Прежде чем зашатавшийся Проповедник опустился на колени, давимый своей многопудовой ношей, сотник уже бросился в толпу, расталкивая зазевавшихся ударами локтей. Острый взгляд воина безошибочно отыскал
