На боте были установлены две крошечные пушечки. Пётр встал и сам зарядил их. Корабли перестали стрелять, и на минуту в гавани стало тихо.
Тут бот дал ответный салют. В тишине тявканье его пушечек прозвучало, как хлопанье пробки, которая вылетела из бутылки. И снова Кронштадт задрожал от могучего залпа всей корабельной артиллерии.
— Ура, дедушка! — кричали на кораблях. — Слава дедушке! После парада ботик снова погрузили на корабль и перевезли в Петропавловскую крепость. Здесь его поставили под навесом, на площади.
Бакеев следил за ботиком долгие годы.
Пётр умер в 1725 году, а его ученик жил ещё двадцать лет. Уже глубоким стариком можно было видеть на площади капитана Бакеева. Опираясь на трость, он ходил вокруг лодки, на которой когда-то играл в «казаков-мореходов».
— Я на карауле стою, — говорил он. — Мне адмирал Пётр Михайлов приказал не сходить с караула.
Пришло время умереть и Бакееву. Ботик, однако, не умер. Старик Брандт был прав: дерево оказалось прочное, оно пережило своих строителей.
Не раз ещё плавал ботик. Он участвовал в празднике столетия Петербурга и стоял на Неве напротив памятника Петру. Через тридцать три года он познакомился с пароходом.
На палубе «Геркулеса» он прибыл в Кронштадт и ещё раз встретился со своими внучатами. Перед ним стоял весь Балтийский флот — шестьдесят четыре корабля, вытянутые в линию, которая тянулась на одиннадцать километров.
Ботик обошёл всю линию. На нём подняли флаг, и снова на кораблях загремели пушки, ещё более мощные, чем при Петре. Ботик отвечал семью выстрелами, после которых на мачтах запестрели флаги.
Прошло ещё тридцать шесть лет. Ботик познакомился с железной дорогой. Гвардейский караул доставил его на вокзал. Ему подали две специальные платформы с навесом. Он поехал на родину, в Москву, где не был двести лет. Если бы он был человек, то, вероятно, не узнал бы Москву.
В Преображенском не было уже ни дворца, ни крепости Пресбург, ни плотин, ни мельниц. Даже деревьев не было. Яуза стала мелка и узка и начала одеваться в каменные набережные. Не осталось и следов детских забав Петра. А ботик жив. Теперь он стоит в Ленинграде, на Стрелке Васильевского острова, в просторном зале Военно-Морского музея.
Вокруг него теснятся многочисленные модели русских военных судов — от деревянных линейных кораблей петровского времени до могучих стальных великанов советского Военно-Морского Флота.
В зале музея светло и тихо. Перед ботиком постоянно можно увидеть офицеров, старшин, матросов, пионеров, школьников. Они с интересом рассматривают лодочку, которой уже около двухсот восьмидесяти лет и которая совсем не выглядит дряхлой.
Мальчики, которые учатся в нахимовских училищах, прежде всего знакомятся со шлюпочным и парусным делом и уже с первых месяцев обучения знают, что значит «вёсла на воду», «табань»,[16] «фок»,[17] «кливер».[18]
Ленинградские нахимовцы нам рассказывали, как они были в музее. Они остановились перед ботом, сняли бескозырки и постояли тихо минуты три.
После этого они побывали в Кронштадте и посмотрели на тяжёлые серые силуэты боевых кораблей с их башнями, ракетами, пушками, стальными плитами, проводами, тросами. Некоторые из них чуть дымили на рейде,[19] с других доносились команда и звон колокола.
На берегу, под высокими берёзами, стояла медная фигура Петра в парадном мундире. Глаза его были беспокойно устремлены вдаль. Кончиком шпаги он указывал на туманный залив. На памятнике были высечены его же слова:
«Оборону флота и сего места иметь до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело».
АЗБУКА ЕДЕТ ПО РОССИИ
СМОЛЕНСКИЙ ШЛЯХ
Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…
Эхо разносит по сосновому бору топот копыт. Синицы на деревьях перестают петь. Длинноухий заяц выглянул из-за кустика, поглядел и побежал. Лошадей-то он видал, а такого всадника ещё никогда не видел. Лучше спрятаться.
Всадник в треугольной шляпе с галуном. На шее у него блестящая бляха, мундир зелёный с красными отворотами, на ногах высокие сапоги-ботфорты. Он скачет галопом, и ветер раздувает его плащ. Плащ этот, как облако чёрного дыма, реет за его спиной. За ним, в нескольких шагах, скачет ещё один всадник, и тоже в треуголке, в мундире, с ружьём за плечами.
Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…
Навстречу им бежит Смоленский шлях — дорога то светлая от песка, то коричневая от грязи, то затопленная водой, то проросшая корнями деревьев. По такой дороге ехать быстро можно только зимой.
А сейчас апрель — медлительная белорусская весна, нежная, таинственная, с последними клочьями тающего снега, с туманами, с тёплыми дождями, с криками зверей в лесу, и не сразу разберёшь, то ли медведи рычат, то ли лоси подрались, то ли туры ломают ветви.
Местность безлюдная. Кончается бор, начинаются бурые, мокрые поля, за ними серые луга и пустоши. Деревеньки малые, с чёрными избами, похожими на грибы, под соломенными крышами, а на крышах гнёзда аистов. Сизый дым столбом поднимается кверху.
Топ-топ-топ… Топ-топ-топ…
В сторону от дороги уходит прямая аллея, обсаженная ясенями. В конце аллеи ров, через него мостик ведёт к тяжёлым, наглухо запертым воротам. На башенке дозорный в меховой шапке с пером, в руках у него мушкет. Это панская усадьба.
Дозорный вглядывается в даль и бормочет сквозь пышные усы:
— О! То не швед, то царский курьер скачет до Москвы! Откуда? Может, от Гродна, может, от Вильна. Царь Пётр всегда в походе… Теперь у Петра две столицы: одна в Москве, другая, новая, говорят, где-то на севере, у самого моря. Но курьеры скачут мимо нас, в старую Москву. Москва — она, говорят, из белого камня, город богатый…
Топ-топ-топ…
Вот ещё одна деревня, но в ней ни души. Ни человеческого голоса, ни гомона птицы, ни скрипа колодезных журавлей.
Подъехав поближе, всадники останавливают коней. Вместо изб обгоревшие срубы. Тихо. Чёрные балки уныло торчат на фоне зеленоватого весеннего неба. Пахнет гарью.
— Смотри, Тимоха, каково разоренье, — говорит царский курьер.
— Пожар, что ли? — откликается его спутник.
Курьер качает головой.
— Гляди на землю. Видишь, копыт сколько! Не иначе, конница прошла.
— Однако войны не было в этих местах, господин поручик. Может статься, паны-шляхта меж собою
