далеко не всегда), но мне было и самому интересно взглянуть на Великого Финансиста, когда он приехал в Петербург совершить паломничество по местам боевой славы своего кумира Столыпина.
Великий Финансист настолько походил на мальчика-толстячка, что лишь вблизи было заметно, какой он огромный. В нежной английской дубленке ему было жарко среди раскисшей петербургской зимы, и он шагал нараспашку, держа в руке нездешнюю замшевую ушанку, сам казавшийся на шоссейной обочине какой-то заморской птицей в голубом ореоле трудовых выхлопов замызганных ревущих грузовиков. К анонимному обелиску кто-то из предыдущих почитателей прислонил посылочную фанерку, на которой забытым химическим карандашом было выведено что-то вроде адреса: “Здесь находилась дача великого государственного деятеля-реформатора Петра Аркадьевича Столыпина”.
На крупном детском лице его современного коллеги проступило страдальческое недоумение: “Ведь великий человек был… Неужели трудно по-человечески написать?…” И пока мы, балансируя между Сциллой водосточной канавы и Харибдой автомобильных брызг, чавкали по раскисшему снегу, Финансист, перекрикивая рев проносящихся над ухом трейлеров, рассказывал, как он обустроит для начала хотя бы Московскую область. Он намеревался сделать из нее Новую Англию, но на меня произвели более сильное впечатление его гарун-аль-рашидские замашки: разъезжать по области в замызганных “Жигулях” при затрапезном водиле, а когда гаишники начнут вымогать взятку, восстать с заднего сиденья во всей славе своей, под телекамеру сорвать погоны…
И я понял, что, если упущу возможность понаблюдать за таким орлом в домашних условиях, это будет преступление перед историей. Хотя на собственную мебель он наверняка не станет взирать с такой трагической почтительностью, с какой он рассматривал среднедворянскую мебель во временных апартаментах героя его сказки на Елагином острове.
На прощание я спросил его, в чем он видит свои главные государственные заслуги. Он ответил коротко: “Не прогибался”. И отбыл на скоростном Эр-двести обустраивать Московскую область. Мы же не австрийцы, на прощание поделился он сокровенным, мы не можем так вот взять и засесть в красивых кафе…
Однако, покуда мне на неторопливой “Юности” удалось добраться до стольного града Московской области, она уже успела отказать в доверии моему будущему соавтору: его рейтинг составил 0,003%. В возмещение, правда, он был приглашен в правление какого-то нефтегазового концерна, дабы своей несгибаемостью компенсировать чью-то излишнюю гибкость. Он вышел из нефтегазовой мраморной утробы все в той же нежной дубленке нараспашку и с тою же самой замшевой ушанкой, которую при мне так ни разу и не надел. На его большое детское личико легла тень неудачи, но в своем оскаленном джипе, огромном, как катафалк, об ослепительном будущем России он рассуждал более чем оптимистично. Его западных друзей пугали разговоры об особом русском пути, и я советовал ему почаще повторять, что особый путь – это путь к приличному отступлению.
Он казался тугодумом, но все подсекал на лету, и мы добрались до его загородной резиденции, почти не заметив дрожащих огней печальных деревень рано темнеющего ненастного Подмосковья, отказавшего моему спутнику в кредите, которого он заслуживал более, чем кто бы то ни было.
Яркий свет вернул меня в реальность, тут же показавшуюся мне ирреальной: передо мной сиял двухэтажный дом английского эсквайра времен Шерлока Холмса: белые колонны, плющ… Обширный двор, обнесенный краснокирпичной стеной, был вымощен керамиковой плиткой, вроде той, что в хрущевках когда-то мостили ванные. Но наверняка тоже чисто английской. И, похоже, подогретой, судя по тому, что на них не белело ни единой снежинки, хотя в черных полях снег был разбросан в неопрятном изобилии.
В просторном холле нас встретила хрупкая женщина в немарком свитере до колен (в неге и в холле, вдруг стукнуло мне в голову) и – ни здравствуйте, ни до свидания, – почти не разжимая губ, обращаясь к одному лишь Финансисту, проговорила что-то едва слышное, вроде “Тыпыкаты?”
– Я… – растерялся великий человек, – я ему сейчас скажу…
– Тыпытыкаты. – Она не принимала извинений.
И огромный мальчуган в развевающейся английской дубленке ринулся в свой английский двор и тяжело затопотал по английской плитке вслед за выезжавшим в необустроенное Подмосковье оскаленным джипом, страстно взывая: “Слава! Слава!”
Слава женщине моей…
Что-то взволнованно растолковав водителю (зеркальное дверное стекло обладало идеальной звукоизоляцией), он вернулся в дом, сияя от радости: я ему все объяснил, он съездит, привезет…
– Тыпытыкаты…
По-прежнему не замечая меня, она исчезла. Вынудив Несгибаемого Финансиста развернуть удвоенную гостеприимную хлопотливость. Самолично совлекши с меня мой китайский пуховик беззащитного цвета и пресекши мои попытки переобуться в домашнее, он повел меня на второй этаж в свой кабинет, где мы должны были приняться за работу уже всерьез. По галерее, обрамлявшей холл, мы прошли в просторный кабинет, где за викторианским столом спиною к нам сидел у компьютера щуплый подросток лет четырнадцати. По экрану среди страшных черных развалин метались какие-то фигурки, обмениваясь друг с другом тарахтящими трассирующими очередями.
– Мой сын, – с застенчивой нежностью словно бы в чем-то признался Великий Реформатор.
– Кирюша, – обратился он к щуплой спине, – нам здесь надо поработать.
Спина не отозвалась ни движением, ни звуком.
Понявши, что ни движения, ни звука так и не воспоследует, Реформатор смущенно объяснил:
– Он приехал из Англии, на каникулы. Пойдемте в бильярдную, нам, собственно, компьютер сейчас и не нужен.
Он разложил свои таблицы и графики на зеленом сукне бильярда, самолично заварил и принес английский чай в стеклянном цилиндре, только поесть предложить не догадался. Впрочем, сытое брюхо к учению глухо, а мне нужно было освоить много нового материала: Великий Финансист в своих воззрениях на человечество явно переоценивал рациональное начало.
Когда мы расставались, за окнами царила непроглядная тьма, только плиточный двор сиял как наважденье неземное.
Истинному государственнику, Реформатору было трудно вспомнить, что население хочет есть, но, когда в холле появилась хрупкая женщина в длинном свитере, мой желудок отозвался безумной надеждой получить хотя бы сухую корочку. Однако разум оказался прав: она на меня даже не взглянула.
– Вытыбытыкубэтэ? – не разжимая губ, спросила она, и Несгибаемый Финансист испуганно захлопотал, захлопал себя по карманам, а потом тяжело затопал вверх по лестнице.
Мы остались вдвоем. Постояли, помолчали. Я твердо решил не заговаривать первым и даже не смотреть на нее. Но, подобно Хоме Бруту, не вытерпел и глянул. К удивлению своему поймав на себе ее тут же похолодевший и удалившийся прочь изучающий взгляд.
И это мне что-то странным образом напомнило…
Неужели я ее где-то видел?
Прикрыв как бы от света как бы усталые глаза, я бегло, но внимательно посмотрел на нее сквозь пальцы. Пища для воспоминаний была небогатая: глазки не большие и не маленькие, носик не востренький и не кругленький, волосики не густые и не жидкие, не темные и не светлые… Что-то в ней было от увядающего деревенского пастушка, но… Но…
Но не может ведь быть, чтобы это оказалась царица Савская?!.
И тем не менее, это была она.
Похоже, ей тоже что-то пыталось припомниться, однако приглядываться ко мне она почла ниже царственного достоинства. Так мы и промолчали, покуда по лестнице вниз не протопотал сияющий наследник Столыпина. Паладин радостно протянул повелительнице какую-то красивую бумажку, в чем-то оправдываясь по поводу какой-то ночной премьеры.
Даже не кивнув, в том же длинном сером свитере, ничего более на себя не накинув, маленькая хозяйка большого дома направилась к выходу. Морганатический супруг поспешил преобразиться в привратника, но не был удостоен даже чаевых.
Снег не смел коснуться царственной особы. Дверь в катафалк распахнулась сама собой.
– Моя жена вас подбросит, – жалобно улыбнулся огромный толстый мальчик и сам подал мне немножко уже лезущий китайский пуховик.
Пуховик оказался весьма кстати: моя спутница была окружена крещенским холодом. Но что было
