субботней бани.
Сперва я сдала верхнюю одежду Майкла в лонд-ри и заблокировала свой абонемент в спортклубе. Затем проверила почту и съездила в банк – сняла со счета все доступные средства, поступавшие из конторы, где я работала последние полгода два раза в неделю русским консультантом. Майкл смотрел на мое занятие как на безобидное чудачество и не перечил. Он вообще возражал редко, крайне редко настаивал на чем-то. С ним можно было ладить – только не трогай партию лейбористов и позволяй ему ходить в уличной обуви дома, почитай королеву и готовь омлет на завтрак – впрочем, омлет не принципиален – он будет с тобой мил и приветлив.
С королевской семьей лишь однажды вышла заминка. В мой первый приезд. Майкл, держа в руках старинную линогравюру с изображением красивой девушки с широким открытым лицом и ниткой жемчуга на шее, принялся вдохновенно повествовать о ее величии, ее заботах о своих детях, о ее заслугах перед Англией. Думаю, его красноречию мог позавидовать Тони Блэр, а эрудиции – лондонские гиды. Думаю, Генрих Восьмой знал о собственных женах меньше, чем Майкл знал о девушке с гравюры. Майкл волновался, говорил громко и напыщенно, как перед большой аудиторией. Я услышала несколько раз знакомое слово «тетя». И участливо перебила: «Майкл, это твоя тетя?» Майкл беспомощно повалился в кресло. Это была королева-мать. В молодости. Майклу не пришло в голову, что я могу не знать ее лица.
Итак, я переслала маме две тысячи фунтов – больше не получалось. Позвонила ей днем и, пока объясняла, как она может получить деньги, впервые не почувствовала обычной телефонной отчужденности. Я сама прервала разговор, ссылаясь на дороговизну.
Подруге было отправлено письмо с перечнем просьб. Оля живо откликнулась, деликатно не справляясь об их странности и срочности, лишь сказала, что сделает все возможное. А к вечеру она прислала подробный отчет о проделанной работе и приписку с мелкими домашними новостями.
Ушло два дня на уборку дома, покупку продуктов – скоро приедет Майкл. Я рассчиталась с садовником за два месяца вперед. Майкл был скуповат и платил ему неаккуратно, ворча перед очередной выплатой, что содержание дома обходится ему слишком дорого. У англичан вообще мания, что они все время переплачивают.
И всякий раз, когда я встречалась с Эдвардом в саду, он был грустен, но доброжелателен. Однако выяснилось, что оплата труда не являлась источником эдвардовой меланхолии. Он взял чек, небрежно сунул в карман фартука и понуро побрел дальше.
Я вернулась в дом. Упаковала свою одежду и отнесла гигантский тюк на помойку, оставив только самое необходимое – белье, пару брюк, свитеров, туфли и вечернее платье. Это было умопомрачительное платье от Лагерфельда серебристого цвета. Я надевала его всего пару раз – на Рождество и День рождения. Оно было стопроцентно моим. Узкое платье без швов и пуговиц я натягивала через голову, втискиваясь в него, как змея. И теперь остановила свой выбор на нем. Именно оно будет на мне в ЭТОТ вечер.
Оставались мелочи. Письма от мамы, она так и не освоила Интернет, я выбросила. Сняла свои фотографии со стен. Вернула соседям американские журналы, которые Майкл брал у них для работы над статьей. Труди и Девид – улыбчивые американские пенсионеры, доживающие свой век в Котсвулде, – пригласили меня в дом, расспросили про Майкла, про мою последнюю поездку в Россию. Холодно ли там? Довольны ли люди в этой стране? Любят ли россияне президента? Девид повторил свой излюбленный анекдот о политиках. Мы выпили по бокалу вина, посмеялись. Девиду нравилось извергать крамолы, может быть, так он казался себе молодым, дерзким нигилистом. Его американский английский я понимала без труда. Он не щадил внешнюю политику Англии, высмеивал английскую любовь к лошадям, английскую медицину и приверженность традициям – больше всего доставалось кранам с горячей и холодной водой. «Варвары! Дикие люди! Почему не поставят смеситель?» – клокотал Девид.
Труди, желая смягчить прямолинейность мужа, неожиданно предложила:
– У нас будет пати в воскресенье. Вы с Майклом придете, не так ли?
– Нет! – сказала я излишне резко.
Труди вздрогнула и болезненно поморщилась.
– Почему?
– Извините, я должна идти, кажется, забыла выключить воду в ванной, – я прошла через террасу мимо бассейна. Кто-то оставил на воде маленький синий мячик. Гладкий, скользкий – он не давался в руки. Пока я выуживала его, мне страшно захотелось выкупаться.
Я плавала в нашем бассейне не меньше часа. Ныряла, кувыркалась, лежала на воде, раскинув руки, замирая от страха войти в пустой дом. Я знала, что тут же брошусь к компьютеру – ожидая сообщения от Ольги с номером телефона Андрея. Я также знала, что Ольге предстояло созвониться с ребятами из клуба, и ответит она не скоро. А это Последнее СЕГОДНЯ должно быть ровным и покойным, как гладь полированной столешницы!
После горячего душа я вползла в холодящую змеиную кожу платья, не спеша накрасилась. Одежду, косметику, все мелочи – гели, зубную щетку, шампуни – упаковала в небольшую дорожную сумку, излишки выбросила. Вышагивая по двору на не привычных каблуках, подошла к мусорному баку и аккуратно приподняла крышку, чтобы не испортить свежий маникюр – лак еще не успел высохнуть.
Я все выбросила, зная наверняка, что каждая вещь, любая безделушка, будет напоминать Майклу обо мне – он расстроится и станет реже улыбаться.
Оля прислала два номера телефона – рабочий и домашний. Мудро. Домой звонить неудобно – может жена подойти. Только если на работу... Сколько времени сейчас в России?
Я набрала номер. Собственно, четкого плана разговора с Андреем у меня не было, а план просто необходим, иначе пропадешь. Он завалит вопросами, все «выяснит», и не успеешь оглянуться, как он сделает «соответствующие выводы», которые отвердеют эпоксидной смолой так, что изменить и доказать обратное будет невозможно. Но я столько раз мечтала услышать его голос. Да и что я вообще делаю здесь, если его нет со мной? Я все же рискнула позвонить без четкого плана.
Он ответил. И я сразу успокоилась, как тогда на вокзале. Я снова дома.
– Привет, как поживаешь?
– Да... Как сказать... С переменным успехом...
– А мне захотелось поговорить с тобой.
– Похвальное желание. Чем, так сказать, обязан?
Он не узнал меня, – догадалась я, поэтому коротко отвечает и выжидательно молчит.
– Будешь смеяться, но я просто хотела услышать твой голос.
– И только-то?
Я попыталась себе представить его лицо, его глаза, его усмешку и не смогла.
– Да. И узнать, как твои дела?
– Что дела, ни плохи, ни хороши. – Провисла недолгая пауза. – Вот проект новый запустили...
– Милый, о чем ты говоришь? – думала я, слушая его рассказы о проекте, о аэродроме в Гатчине, где ему вроде бы предлагают работу. – Я помню до последней минуты все наши встречи. Ты неизбежно приходишь в мои сны, как ночные трамваи в парк. Помнишь, как под шум дождя мы любили друг друга до судорог? Мы сидели ночью в халатах на балконе, потому что счастью было тесно в нашей комнатушке, и ты обнимал меня, а над нами осыпалось осеннее небо.
Я свыклась с мыслью, что потеряла тебя безвозвратно, что никогда мне не будет жизни без тебя. Наш разрыв был чудовищной ошибкой. Моей ошибкой. Для тебя, видишь, все обошлось благополучно.
И мне показалось чрезвычайно важным позвонить, потому что я люблю тебя ничуть не меньше, чем в первые дни наших встреч. Я споткнулась о тебя, а подняться так и не смогла...
Ты вдруг замолчал. Я услышала щелчок зажигалки и тоже закурила.
Весенний день был в самом разгаре. Снова солнце, как всегда весной, светит во все окна. Кажется, еще немного, и оно вдребезги разнесет стекла. Под окнами бушевали нарциссы и звенели птицы, тревожа ветви зеленой изгороди.
Я осторожно положила трубку. Вымыла бокал из-под вина. Придирчиво осмотрела дом, переходя из комнаты в комнату, и не обнаружила следов своего присутствия, словно его простерилизовали от меня.
Я закрыла входную дверь. Отключила сотовый телефон. Взяла стакан воды и запила таблетку. Легла на кровать поверх покрывала. Дотянулась до пульта и включила Шумана. Я всегда любила Шумана... Только
