минуту забывать, что заключающаяся в ней идея правды постоянно требует существования защищающей ее силы».
Священник Валентин Свенцицкий — один из ярких церковных публицистов 10-20-х годов ХХ века, принявший сан в сентябре 1917, писал: «Христианство принципиально войны не отрицает. Не всякая война является злом с христианской точки зрения. Может быть такая война, благословить которую не только есть “компромисс”, а прямой долг Христианской Церкви».
Вопреки бюргерской безопасности, «спасающей животишки» и подсказывающей: «не убий, да неубитым будешь», христианская нравственность ищет смысл в действии — даже в таком страшном, как убийство:
«Совершенно ясно, что под убийством, запрещенным Богом, разумеется такое убийство, которое было выражением злой воли человека, — его “нелюбви” к ближнему. Христос, расширив понятие “ближнего”, включив в него и “врагов”, естественно, расширил и понятие заповеди “не убий”. Но, однако, расширил все же на основе принципа любви. Убийство и с христианской точки зрения осталось грехом исключительно как нарушение всеобъемлющей заповеди о любви к ближним.
В убийстве всегда полагается цель: “уничтожение человеческой личности”. На войне целью является победа, а уничтожение жизни далеко не всегда обязательное средство для достижения этой цели. …Если “убийство” грех, потому что нарушает заповедь о любви, то тем более только та война грех, которая нарушает этот высший принцип любви. Другими словами: не всякая война грех, а лишь та война, которая преследует злую цель, ибо моральное значение войны определяется тем, во имя чего стремятся к победе».
Наивному представлению о том, что войну можно изжить точно так же, как разного рода гуманисты рассчитывают изжить зло на земле и обеспечить людям гарантированную безопасность, Достоевский противопоставляет христианскую эсхатологию: «До Христа и не перестанет война, это предсказано». Точно ту же неизбывность войны видит и Бердяев, для которого война связана с обострением эсхатологических чувств и потому именно в войне проясняется религиозное оправдание истории, ее трагизма: «Христианские апокалиптические пророчества не говорят нам о том, что под конец не будет войн, будет мир и благоденствие. Наоборот, пророчества эти говорят о том, что под конец будут страшные войны. Апокалиптическое чувство истории противоречит вечному миру».
Войны остаются неизбежным и серьезнейшим испытанием для любого государства. Само отношение к войне, к прежним военным победам и поражениям вызывает глубокие изменения в общественном сознании, образует самосознание нации. Пацифизм страшен своим странным «гуманизмом», спасающим отдельных индивидов от близкой опасности, но разрушающим национальный организм и государственное управления, чтобы через время обрушить на спасенного индивида стократ большую опасность, чем та, от которой он спасся.
Русским, как последней имперской нации историей положен шанс победы над истирающими себя в пыль фаустовскими людьми Европы — именно имперское наследство дает русским шанс оказаться «в форме», когда другие нации теряют перспективу и превращаются в общечеловеческое перекати-поле. Все русская история — это история русского воинства, история русской Армии Победы. Сегодня от нее остались лишь островки героического сопротивления, которые по-прежнему страшат потенциального агрессора. Задача государственной политики — слить их в армию солдат Империи, чем привести нацию в чувство. Ведь, как писал Шпенглер, «Народ “в хорошей форме” (“in Verfassung”) — это изначально воинство, глубоко прочувствованная внутренним образом общность способных носить оружие. Государство — мужское дело, это значит печься о сохранении целого и о том душевном самосохранении, которое обыкновенно обозначают как честь и самоуважение, предотвращать нападение, предвидеть опасности, но прежде всего — нападать самому, что является чем-то естественным и само собой разумеющимся для всякой находящейся на подъеме жизни». «Традиции старинной монархии, старинной знати, старинного благородного общества, поскольку они еще достаточно здоровы, чтобы удержаться поодаль от политика как гешефта или он политики, проводимой ради абстракции, поскольку в них наличествует честь, самоотверженность, дисциплина, подлинное ощущение великой миссии, т. е. расовые качества, вымуштрованность, чутье на долг и жертву, — эти традиции способны сплотить вокруг себя поток существования целого народа, они позволят перетерпеть это время и достичь берегов будущего. “Быть в форме” (“in Verfassung”) — от этого зависит теперь все. Приходит тяжелейшее время из всех, какие только знает история высокой культуры. Последняя раса, остающаяся “в форме”, последняя живая традиция, последний вождь, опирающийся на то и другое, — они-то и рвут ленточку на финише как победители».
Военная доктрина — это доктрина нации. Правильно выбранные приоритеты, столь точно указанные Шпенглером, дают все шансы на стратегическую Победу — на победный финиш в гонке национальных проектов мировых держав и исторических народов. Вопрос не в том, кто будет последней нацией последней Империи, а будут ли русские нацией и будет ли Россия Империей?
Для будущего России и всего русского мира важно понимание того, что война не просто будет — война уже идет. Точнее, война не прекращалась никогда. Просто мы иногда не знали о ней, иногда старались ее не замечать. И в этом нашем неведении — причина резкого ослабления жизнеспособности российского общества. Оно и теперь слабо представляет себе возможность не только масштабной войны, но и малых войн, ведущихся в мире беспрерывно.
Политики и политологи, допущенные к газетным страницам и микрофонам теле- и радиоэфиров, толкуют нам о необходимости общественного согласия, консенсусах и плюрализмах. Одновременно против нашей страны ведется самая свирепая война с участием этих самых политиков и политологов, взывающих к гуманизму и смирению, но получающих деньги от разного рода банд зарубежных и доморощенных политических потрошителей.
Настойчивость, с которой нас призывают к смирению перед лицом национальной катастрофы, перед возможностью полной утраты связи нынешнего поколения граждан России с предшествующими поколениями, с тысячелетней русской культурой, говорит не столько о цинизме этого многотысячного отряда проповедников, сколько о несоответствии их образа мысли целям России, несоответствии их мировоззрения мировоззрению национальному. Они могут обманывать, но они бывают и правдивы — как правдивы организаторы приватизации, свободы цен, «шоковой терапии». Они открыто заявляли свои планы, а народ видел в этих планах только свою мечту о «жирном царстве». За это и поплатился. Они последовательны в своих действиях, они откровенны, как все публичные русофобы. Они не скрывают ненависти к нашей стране и беззастенчиво смотрят на нее как на механизм, который можно перестраивать, реформировать, изготавливая из него некий конструкт, который будет соответствовать их представлениям о целесообразности. И народу нечего винить кого-то в обмане. Все очевидно, все налицо. Кто виноват, если очевидность народом не воспринимается? Они могут говорить об «общечеловеческих ценностях», но никогда не будут исходить из запросов конкретного человека. Любовь к ближнему для них не существует. Они предпочитают любить кого-то далекого — даже бандитов. Они защищают ложь. И кому это неведомо? Тому кто, терпит все это! Кто страдает, тому и неведомо.
Даже те, кто особенно не задумывается о причинах бедственного положения нашей страны, все-таки не могут не видеть, что большинство публичных деятелей в чем-то не такие как все остальные, что-то в них устроено совсем иначе, чем у среднего русского человека. Объяснение этому достаточно простое. В современном мире присутствует несколько основных типов (стилей) мышления, и один тип мышления оказался наиболее приспособлен к тому, чтобы иметь личный успех на фоне всеобщего разрушения, получать огромные доходы при развале экономики, занимать высшие посты в государстве при разложении государственности и уничтожении элементарного порядка в системе управления. Этот стиль мышления либералов.
Другой тип мышления они до такой степени ненавидят, что предпочитают не говорить о нем. Для либералов удобнее всего обрушиваться на коммунистов. У тех и других единый источник вдохновения — идеи французского Просвещения. А вот для тех, кому эти идеи противны, либералы в современной России полностью перекрыли доступ в средства массовой информации, полностью блокировали какие-либо возможности организации значимых политических объединений. Потому что либералы знают, что
