— Ну, может, все же пойдешь?
Уходя на работу, отец оставлял нам с сестрой записку: полить грядки, окучить по два-три ряда картошки. Сестра все делала добросовестно, как учил отец: грядки поливала из лейки, чтобы не размывать корни растений; прежде, чем окучивать картошку, пропалывала сорняки; я плескал воду из ведра, сорняки просто заваливал землей — все равно отец не увидит; какие там грядки, картошка, когда ребята уже гоняют мяч!
Помню, когда мать с сестрой лежали в больнице, отец несколько дней подряд приходил с работы выпивши, да еще искал сочувствия у посельчан, рассказывал, как все плохо складывается в нашей семье. Меня это раздражало, я не понимал, что отцу нужна поддержка, что он сам уже серьезно заболевает. Однажды он, нервно покуривая, разговаривал с соседями у забора; заметив меня, подозвал, но я махнул рукой, огрызнулся. Перед сном отец, подрагивающим от обиды голосом, спросил меня:
— Ты почему нагрубил отцу?
Мне не хватило духу сказать правду, я поступил, как последний негодяй:
— Ничего не нагрубил. Тебе показалось.
Помню, как отец уговаривал меня не бросать институт, но я бросил и сам пришел в военкомат, чтобы отправили в армию. Помню, как на проводы пригласил двух приятелей, отец купил вино, закуску, но когда мы выпили, я, дуралей, высказал отцу недовольство — мол, мало купил вина. Отец обиделся и ушел в другую комнату работать за домашним кульманом. Вот так огорчал и обижал отца. А сколько обижал и грубил матери! Прийти бы сейчас к ним с повинной, да не встречу их на небесах, они-то наверняка в Раю.
…Но что ж так солнце нестерпимо палит! Повисло надо мной и плавится, и никак не вырваться из этого огнедышащего марева. А духота-то! Воздух вязкий — меня точно укутали одеялом. И гроб раскалился как сковорода. И от листвы, и от асфальта бьет жаром. А эти черти дружки оставили меня киснуть на солнцепеке! Не догадались, бестолочи, в тенек драндулет поставить… Но вон, вроде, идут. Шмыгают носами, покрякивают, угощают друг друга сигаретами. Их уже пошатывает, по стакану засадили, не меньше, я-то их знаю.
Ну вот, поехали дальше. Все так же за машиной маячит пьяная компания, плетутся собаки; прохожие останавливаются, глазеют на процессию. Еще бы! Такое не каждый день увидишь. Развалюха грузовик, гроб с каким-то жмуриком, за ним припечаленные забулдыги — ковыляют, отдуваясь, от них валит не пар, а дым; они то и дело спотыкаются, разморенные жарой и водкой…
Друзья мои! Друзья мои! Друзья! Я смотрю на вас — старые черти, морщинистые, беззубые — отборная обойма, хорошие товарищи мои. Собственно все, о чем я сейчас говорю, это для вас, это прощание с вами. Другим-то моя смерть до лампочки, а с вами я был в одной упряжке, и мы сверстники — кому, как не вам, понять меня, ведь нас связывают не один десяток лет. И сколько всего было! В любое время дня и ночи, без всяких звонков, мы заваливались друг к другу — так можно входить только в дом самых близких — и, не поморщившись, доставали пузырек, варганили закуску… Вспомните, черти, наши прекрасные разговоры! И простите меня, если что было не так… И простите за эту бессвязную исповедь, мое последнее занудство… Зато сегодня у вас хороший повод набраться как следует… Жаль, что последние годы мы редко собирались. Семьи, дети, внуки, работа, проклятые будничные дела и болезни забирали все время, и уж некогда было нам повеселиться, как когда-то. И сегодня-то вы встретились из-за меня. А когда еще соберетесь, кто знает! Может, только — когда повезут одного из вас вслед за мной. Так и разбросает нас всех по разным кладбищам, разным могилам.
Ну, слава Богу, потянул ветерок; кажется, тучи находят. Сухая пыль оседает мне на лицо. Мы подъезжаем к Кольцевой дороге — там, на развилке, должна быть забегаловка; мои дружки, само собой, убыстряют шаг.
…Я вспоминаю метро «Водный стадион» и маленькую квартиру на четвертом этаже; самого дома не вижу — один балкон в воздухе, и на нем мать; улыбается, машет мне рукой; рядом наш пес Челкаш — растянул пасть, вертит хвостом.
— Ой, Лесик! — восклицает мать, встречая меня.
Она наливает суп, расспрашивает о семье, работе, находит простые выходы из моих запутанностей, приободряет:
— У тебя все получится, вот увидишь!
А о себе только одно:
— У меня все хорошо.
Особенностью матери была ее заражающая искренность, неиссякаемый оптимизм, способность к выживанию в любых условиях, к пониманию других и к бескорыстному добру. Скольким людям она помогла — и не счесть! Даже совершенно незнакомым людям. Ее щедрость и милосердие подчеркивали все. Спросите моих друзей — они подтвердят, они-то прекрасно ее помнят. О жертвенности матери к нам, детям, и не говорю — даже во сне она боролась со страхом за наши судьбы.
С детства мать приучала нас к спорту: плаванию, волейболу и лыжам; несмотря на постоянную бытовую неустроенность и нужду, водила нас в театр и цирк, и всячески поддерживала наши увлечения рисованием и музыкой — именно она открыла нам великие произведения искусства.
Когда мать входила в комнату, казалось, вместе с ней врывался сквозняк. Непоседливая, взбалмошная, противоречивая, она всех заражала своей энергией и даже в самых безнадежных ситуациях не вешала нос. Судьба обрушила на мать страшные удары, от которых любой мужик зашатается, а она выстояла, и улыбка, как символ несгибаемости, никогда не исчезала с ее лица. Многие завидовали ее оптимизму (и даже внешности), посмеивались над ее странностями, смелыми, необычными поступками; некоторые называли ее «чокнутой», «полоумной»; кое-кто попросту издевался над ней… Да что там! — у нас ведь всегда травили тех, кто отстаивал свое «я». Но мать выстояла, и ее пример поддерживал меня в трудные минуты; она вселила в меня, быть может, самое ценное — жизнестойкость, умение выжимать максимум из своего положения.
После самоубийства отца улыбка матери потускнела, после гибели моей «заколдованной» сестры (она решила «полетать» и бросилась вниз с нашей лоджии на Кронштадтском бульваре) — стала смутной, усталой. К семидесяти годам, после инсультов, когда мать часто заговаривалась, гримасы на ее лице лишь отдаленно напоминали прежнюю лучезарность, но ничто не сломило ее дух — она и умерла с улыбкой.
Яснее ясного — чтобы иметь свободу духа, надо быть личностью… Мать всего добилась самостоятельно, без всякой поддержки; она — единственная женщина, кто в нашем захолустье изучил стенографию и машинопись, и, несмотря на множество преград, вернулась на родину, добилась прописки, а позднее и квартиры. Она никогда ни перед кем не унижалась и всю жизнь отстаивала справедливость, а когда ей было плоховато, вспоминала светлые минуты жизни — их было немного, но все-таки они были. В общем, такие сумасшедшие, как мать (а у нее, действительно, иногда бывали нервные срывы и даже сдвиги разума, и однажды она недолго лежала в больнице), занимают в мире особое, возвышенное место. Я догадывался об этом еще при ее жизни, но окончательно понял, когда она умерла, когда с ее смертью и мне открылись ворота на Тот Свет.
Последние десять лет мы прожили вместе; те годы оказались самыми спокойными; наконец-то мы имели хорошую квартиру и все необходимое в быту; я неплохо зарабатывал, иллюстрируя книги, и, вместе с пенсией матери, нам хватало для «среднего уровня жизни», мы даже три раза ездили в Крым…
Пока мать была здорова, я не знал забот — наша квартира всегда сверкала чистотой, у нас всегда был хороший обед и ужин; ко всему, мать выгуливала Челкаша, перепечатывала мои рассказы. Потом все резко изменилось. Мать скрутили болезни, и мне всего досталось сполна. Бывало, придешь домой и не знаешь, за что браться. Приходилось одевать мать, менять ей простыни, выслушивать ее бред. Случалось, сдавали нервы, я запихивал мать в ее комнату, орал на нее, шлепал по рукам — приближал, негодяй, смерть больного, беззащитного человека. Все думал — у нее временное умопомрачение и силой взывал к разуму; не понимал, глупец, что есть непоправимые состояния, неизлечимые болезни (особый идиотизм — я просмотрел у матери инсульт). Сотню раз давал себе слово сдерживаться, но постоянно его нарушал.
— Хотя бы не делала того, чего нельзя делать, — ворчал себе под нос, но со стороны видел низость своих поступков.
Когда мать окончательно парализовало, до меня наконец дошло, что она уже не поправится, и я стал более-менее заботливой сиделкой: по несколько раз в день обмывал мать, менял белье, кормил из ложки,
