но и в те дни, когда одолевала усталость, бывало проявлял жесткое раздражение и говорил матери грубости.
Я вспоминаю, как подростком рисовал натюрморт — яблоки, груши… а потом сожрал все фрукты, и мать презрительно фыркнула:
— Тебе не стыдно? Даже не угостил сестру с братом! Эх ты!
Вспоминаю, как во время скитаний в Москве, писал матери злые письма, чтоб выбиралась из захолустья, пока вслед за сестрой не заболела и вся семья. Но что мать могла сделать, если отца не отпускали с оборонного завода? И позднее, уже в Ашукино и в Ховрино, я обвинял мать во всех наших бедах, не понимал, кретин, что всему виной была война. Бывало, мать не выдерживала:
— Господи! И в кого ты такой родился? Учти, первое, что я скажу женщине, которая отважится быть твоей женой, что она выходит замуж за чудовище.
Ей не пришлось это говорить — такой дуры не нашлось; вернее, нашлась и даже не одна, но больше двух лет со мной никто не протянул (в гражданском браке).
Помню, как ворчал, когда мать на последние деньги отвозила сестре в больницу фрукты и сладости:
— Нина может и подождать до получки, а мы еле наскребли деньги на хлеб.
Идиот! Не понимал, что для сестры встреча с матерью — единственная радость, а без фруктов ей просто не выжить.
Друзья помогли мне похоронить мать, но во время поминок у нас, уставших, произошел срыв — мы развеселились сверх всякой меры. Все началось с того, что появился мой ближайший друг Валерий Котельников — он только вернулся из командировки и приехал прямо с вокзала. После третьей-четвертой рюмки он сказал:
— Ольга Федоровна любила веселую музыку, — подошел к пианино и мы затянули любимые песни матери.
Дальше больше, кто-то сплясал, кто-то стал мериться силой… Это была разрядка после напряженного дня, но понятно, со стороны мы выглядели придурками. Борис Воробьев долго сидел насупившись, в конце концов его прорвало — он ударил кулаком по столу.
— Вы что, совсем спятили?! Человек умер, а они топают, гогочут!
Он ушел, хлопнув дверью, а мы стали оправдываться друг перед другом и перед матерью.
Сразу же после смерти матери я не осознал потерю, но с каждым днем она все больше напоминала о себе — снилась мне здоровая, жизнерадостная: я видел, как она гуляет с Челкашом у озера или развешивает белье на балконе и поет. А иногда мать бесшумно переступала порог комнаты и смотрела на меня с немым укором, или, виновато улыбаясь, просила прощения за то, что доставила мне столько хлопот, и спрашивала, как мне теперь, намного ли легче живется? Она по-прежнему светилась, но уже каким-то отраженным светом, а на ее руках темнели синяки от моих шлепков. На костер меня, на костер!
Став старым, я перед собой оправдывался: всю жизнь, мол, несу тяжелейший крест — больные родители, сестра — инвалид, неврастеник брат (с кратковременными, слава богу! — раз в два-три года затмениями), дочь с диагнозом вялотекущей депрессии (наверняка наследственной) и даже пес Дым страдает эпилепсией. Какой-то рок! Попробуй такое выдержать! И как сам от такого окружения не спятил?! (Впрочем, друзья давно считают и меня чокнутым).
Но как бы я ни оправдывался, моим выходкам нет оправдания; не случайно, последние годы мучительные угрызения совести не давали покоя, лишили сна; редкий день я засыпал спокойно, чаще — жестокие воспоминания наваливались и душили так, что из глотки вырывался стон. И случалось, там же, в ночном забытье, я убеждал себя, что все случившееся — всего лишь страшный сон, и утром, когда проснусь, увижу отца и мать живыми… — я цеплялся за последнюю возможность уйти от реальности… Быть может, хоть этим откровением немного замолю свои проступки, свое бесчестье.
А родные… родные давно меня простили… Вот и сейчас вижу отца и мать: они стоят, воскресшие, у своих могил, молодые, улыбающиеся, в увядших цветах, а за ними река и вдоль реки цветут ветлы. В самый неподходящий момент встречаю родных! Такой мутный праздник! Мы смотрим друг на друга и мне не верится, что я старше их. Они совсем молодые, а я старый хрен с лицом в морщинах и складках — не лицом, а маской из скомканной бумаги. Я подхожу к ним, пытаюсь что-то сказать и не слышу своих слов… А они отдаляются, прощаются со мной долгими плавными жестами и улыбаются, улыбаются, улыбаются.
…Ну вот мы и за Кольцевой. Мои дружки, само собой, рыскают по сторонам в поисках забегаловки. Еще не протопали и трех километров, а уже наплели шоферу, что притомились. Вот сачки. Пусть зашибают, я не против, лишь бы не свалились раньше времени — рассчитали б силенки да довезли меня до места. Вон и шеф вылезает из-за баранки пошел куда-то в сторону, решил размяться; на меня и не взглянул, точно везет дрова. Но собаки-то со мной, ни одна не вернулась!
А небо затягивается тучами — они набухают, ширятся; вот и первые тяжелые капли падают на мое еще неостывшее тело. А вот и посыпал частый прозрачный дождь. Сквозь дождевую сетку видно, что мои дружки и не чухаются, будто так и надо, чтоб меня заливало водой. Нет, все же подходят, прикрывают меня крышкой… Заурчал движок, задергался кузов, рвануло — покатили дальше, прямо под дождем.
По небу полосонула молния, шарахнуло так, что меня подбросило, и сразу рухнул ливень. Поблизости, как назло, ни одного укрытия. Вот уже и дорога превратилась в мутный поток с водоворотами, кажется меня везут по дну реки; и что за чертовщина — на стенах домов водоросли, ракушки, водяные цветы. Мои дружки словно призраки из влаги: барахтаются в воде, озираются, ищут любую зачуханую забегаловку — обсохнуть, согреться водочкой, на худой конец — наливкой. Сразу протрезвели, гаврики! А погоду поносят — дальше некуда! И не шевельнут мозгами — гроза-то, вроде, прощальный салют в мою честь.
А это что еще? Дружки пытаются забраться в кабину!.. И, вроде, уместились — не пойму, каким образом, ведь все не из худеньких!.. Но куда свернули, дубины?! Налили глаза и ни фига не соображают. Вот уперлись в какой-то тупик. Не хватало еще здесь оставить катафалк! Я представляю — давно стоит ржавая колымага с истлевшим ящиком, и по мне ползают муравьи. Нет, попятились задом, чуть собак не придавили. Шофер, осел, тоже ни черта не соображает. Надо же шарахнуть в дерево! Тесно ему, видите ли, на улице; развернуться не может, на дерево полез. И опять не туда покатили.
Дьявольская ситуация: блуждает мой гроб по пустынным, залитым водой улицам. Мокрые собаки бредут за грузовиком. Дружки в кабине матерятся, костят небо последними словами, и невдомек им, что неспроста они плутают — какая-то неведомая сила дает мне отсрочку.
Но вот, наконец, разобрались, выкатили на высокое место; шофер приткнул грузовик к закусочной стекляшке; дружки один за другим исчезают за дверью. Подплывают собаки, отряхиваются, залезают под грузовик.
…Ну что ж, надо дальше выворачиваться наизнанку; пора припомнить и остальное свое низкое, предательское. Многих, очень многих, я обижал в жизни, но больше всего родных. Я в неоплаченном долгу не только перед родителями, но и перед сестрой и братом. В детстве измывался над странностями сестры, называл ее «жирной», шпынял брата…
Помню, однажды приятель дал мне на полдня велосипед; брат уходил в школу и попросил не отдавать машину до его возвращения. Я пообещал, но, накатавшись вдоволь, вернул велосипед приятелю, причем сделал это умышленно, чтобы насолить брату — не помню, почему именно — то ли хотел за что-то проучить, то ли таким подлым образом утверждал свою власть и его зависимость, а, скорее всего, беспричинно. Само собой, прибежав из школы и узнав, что я вернул велосипед, мальчишка расплакался…
Правда, одно можно записать мне в плюс — за все детство я ни разу брата не ударил…
В юности, когда у сестры обнаружилась шизофрения, помню точно — на людях стеснялся ее, бывало даже избегал встречаться с ней и редко навещал ее в больнице… Ну, а брата вечно поучал, с диктаторскими замашками пытался сделать из него свое подобие (хотя ему во многом и помогал).
До зрелого возраста я усложнял близким и без того тяжелую жизнь и, понятно, принес им немало горя. Все из-за отвратительного характера, невыдержанности, махрового эгоизма, а попросту — из-за слабоватых мозгов. На людях еще сдерживался, а дома распоясывался — дальше некуда. И плохое настроение, и злость от неустроенности и разных неудач — все вымещал на родных, придирался к каждой чепухе. Болваном, вот кем я был. Понятно, как многие вспыльчивые, неуравновешенные, быстро отходил;
