наору, разряжусь, почувствую облегчение и лезу просить прощения. А близким-то каково?!
В каком грехе еще признаться?.. Ну ясно, не зачеркнешь моего «геройства» как охотника. Первой моей добычей был дятел(!). Подростком я, идиот, решил похвастаться перед приятелем меткостью и выстрелил в птаху, даже не зная, какую она представляет ценность. Тогда же на реке убил змею; она грелась на солнечной отмели — и только разглядев, понял, что лишил жизни красавца ужа… Чуть позднее утопил трех котят нашей кошки (что считалось в порядке вещей в нашем поселке), застрелил кролика и поросенка. К счастью, в дальнейшем мои трофеи исчислялись только двумя голубями и тремя утками — к двадцати пяти годам я одумался и забросил охоту навсегда.
Помню, будучи бездомным и безработным в Москве, изредка ночевал у тетки. Однажды из Казани приехали мои приятели художники Александр Солдатов и Валерий Осипов — они решили поступать в институт, но провалились, и на пару дней оставили свои работы у тетки. Алкоголичка тетка взяла из папок два эскиза и повесила на стену. Я знал об этом, но скрыл от приятелей — подумал, что из вороха работ они ничего не заметят. Такой был подлец! Позднее, правда, написал им покаянное письмо, но они не ответили. И правильно сделали.
В те годы скитаний по столице от безденежья я часто занимал у приятелей деньги, но всегда вовремя отдавал; иногда перезанимал, но все долги погашал четко (к этому приучил меня отец). Только для двух людей я так и остался должником.
Первый — студент Борис (забыл его фамилию), с которым встречался в библиотеке «Ленинке»; у него я занял всего-то на обед и сигареты, но долго не мог отдать. Спустя лет пять мы случайно встретились на улице, и надо же! — хоть провались на месте! — но и в тот день я оказался без гроша. До сих пор помню его убийственную усмешку…
Со вторым — художником Алексеем Чухниным из Ярославля мы вместе поступали во ВГИК (оба неплохо сдали экзамены, но нас не приняли); целый месяц мы жили в общежитии на Яузе и за это время крепко сдружились. После экзаменов студент того института Анатолий Лупенко, с которым я был знаком еще раньше по «Ленинке», уговорил меня занять деньги у Чухнина и съездить в Ленинград.
— Потом подработаем где-нибудь и вышлем ему в Ярославль, — сказал.
Только спустя какое-то время до меня, тугодума, дошло, что этот Лупенко попросту трепач, да еще жмот, хотя и был единственным сынком богатых родителей. Ну, а тогда мы заняли у Чухнина приличную сумму на билеты и укатили в северную столицу… Года три я перебивался в Москве случайными заработками — их еле хватало на еду, не то что на долг; когда же появилась возможность расплатиться, не нашел адреса Чухнина (Лупенко к этому времени умер от пьянства). До конца своих дней я все старался съездить в Ярославль, разыскать Чухнина, но так, негодяй, и не собрался.
В те же далекие годы я со студентом физиком Александром Шульгиным на попутных машинах ездил по южному побережью и, помню, где-то в Планерском к нам подсел местный алкаш, колоритный старикан — копия актера Антони Куина. Умный, ироничный, он искал собеседников и не скрывал, что был бы благодарен за стакан вина, а я, идиот, начал ему грубить, да еще пристыдил — мол, не опускайся, возьми себя в руки, устройся работать… Такой был дурак, начисто лишенный «милости к падшим». Кстати, таким оставался и до последнего времени.
Не так давно поехал в изостудию, выскочил из дома и заспешил к метро. На полпути меня окликнули:
— Синьор! Не найдется закурить?
У подъезда на скамье сидел пожилой небритый мужчина с хорошим располагающим лицом; судя по его усталому виду и пиджаку, который он держал в руках, и рядом стоящему чемодану — приезжий. У меня были сигареты, но я замотал головой — боялся опоздать к ученикам. И куда спешил? Ну, подождали бы ребята, ничего страшного. А в мужчине чувствовалась личность; может быть, разговор с ним стоил десятка уроков рисования. И сколько я так отмахивался от людей! Вот вспомнил еще.
Лет в тридцать я возвращался с юга на своем старом «Москвичонке»; где-то под Ростовым в полной темноте тянулся за вереницей машин. Внезапно на обочине увидел бородатого парня с рюкзаком, он тянул руку. Я проскочил его, но вполне мог притормозить. «Возьмет кто-нибудь еще», — подумал и стал смотреть в зеркало заднего обзора. Машин катило немало, фары высвечивали одинокую фигуру, но никто не останавливался. И я вспомнил, как сам не раз топал с рюкзаком по шоссе и проклинал шоферов попутных машин.
Что еще вспоминается?
В нашем доме на Светлом проезде жила одна смешная девчушка — нос острый, глаза раскосые. Ей было лет семнадцать-восемнадцать, а мне на десять больше. Кажется, мы немного симпатизировали друг другу, но чисто по-дружески, просто ради любопытства. Однажды она завела собаку — молодого кобелька эрделя; тот пес ко всем лез играться, но это я понял позднее, а когда впервые столкнулся с ним (девчушка выгуливала его без поводка), пес бросился на меня с лаем. Я подумал — хочет цапнуть и попытался дать ему ногой по морде.
— Ну, зачем вы так? — проговорила его юная хозяйка и мне стало жутко стыдно.
Теперь-то я безошибочно прочитываю все мысли собак, наперед угадываю их намерения, но тогда… И все равно моим отвратительным пируэтам нет оправдания. Понятно, после этого девчушка проходила мимо меня с презрительной гримасой.
Мы встретились в вагоне метро спустя лет пять-семь, когда и она и я уже жили в других районах; она стояла с мужчиной моего возраста, они обнимались далеко не дружественно. В какой-то момент она заметила меня, но даже не кивнула, и, чтобы подчеркнуть свою любовь, еще ближе прижалась к своему спутнику и поцеловала его. Дай бог ей счастья!
Раз уж заговорил о собаках, расскажу и о своих дружках — Челкаше и Дыме. Однажды, когда мы с матерью уже жили на Кронштадтском бульваре, заболел наш пес Челкаш. Я привез его в ветлечебницу и занял очередь к врачу. Внезапно появилась молодая пара с собакой в наморднике; минуя очередь, молодые люди подошли к кабинету врача и постучали в дверь. Я возмутился — почему вне очереди? Молодые люди пробормотали что-то и даже не взглянули в мою сторону. Вышел врач, я к нему с претензиями — здесь все по знакомству, что ли?
— Извините, но это не рядовой случай, — спокойно сказал врач. — Это бешенство.
И только тут я заметил безумные глаза собаки и растерянность и отчаяние на лицах ее хозяев. И вновь испытал жуткий стыд.
Второй мой пес — Дым прожил огромную жизнь, шестнадцать с половиной лет, можно сказать, был патриархом собачьего племени. Но в последний год, после инсульта, у него парализовало задние лапы, он стал плохо соображать, ходил под себя и, случалось, меня кусал. Некоторые советовали его усыпить, говорили: «Он же мучается!». Но об этом я и слушать не хотел — все должны умирать своей смертью. Да и не очень он мучился — у него был отличный аппетит, по три-четыре раза в день я выносил его во двор и, поддерживая за задние лапы, выгуливал среди деревьев; и мыл его в ванной, а на ночь укладывал на мягкой подстилке рядом со своей тахтой, и гладил — ну, в общем, ухаживал, как за старым членом семьи. А у него, повторяю, бывали заскоки и он меня кусал до крови. Два раза я сорвался: однажды отшлепал его полотенцем, второй раз надавал по морде…
Он умер тихо, ночью, в полудреме-полусне (как умирают святые, хотя был далеко не святоша), только немного застонал перед тем, как испустить дух. Я похоронил его честь честью (на опушке леса, около своего участка, рядом с Челкашом) и помянул не раз и не два, но те случаи, когда лупил его, больного, ничего не соображающего, терзали мне душу все последние годы. Я где-то вычитал: «Все псы попадут в Рай», но сейчас вдруг подумал — а что если нет ни Рая ни Ада, если все это придумали на земле? А есть только успокоение? Успокоение от тягот жизни и болезней?
Собственно, что я здесь перечисляю свои мелкие проступки, ведь поступал и более отвратительно. К примеру, бывало, в компаниях ЦДЛ, как последний трус, молчал, когда надо было врезать правду в глаза, назвать вещи своими именами; здоровался с людьми, которых считал негодяями — при встрече хотел молча пройти мимо, стискивал зубы, но поравнявшись, невольно кивал, а то и (бесхребетный болван!) пожимал протянутую руку. Всего лишь двух-трех навсегда послал куда подальше, а надо было с десяток, не меньше. Да что там! — на моей совести полно темных пятен.
…Везут, везут меня по улицам жизни, вернее, по одной улице длиною в жизнь — везут к последнему приюту. Вон на том чердаке в молодости провел две ночи, и в том подъезде ночевал; недоедал, промокал,
