Бумаги уйдут в Мюнхен, а Зосим останется ждать своей участи в запертом подвале на окраине польского города. Не те времена наступили, чтобы верить на слово каждому вернувшемуся с батьковщины. Хотя и жаловаться было грешно: паленки подавали вдоволь.
Но одна неточность все-таки вкрадется в отчет Зосима. Впрочем, ни для него, ни для его шефов из руководства ОУН деталь эта не будет иметь никакого значения. Но именно благодаря ей в который уже раз родится на свет Борис Боярчук.
Подвода с досками медленно тащилась в гору. Микола, полулежа на шинели, беспрестанно смолил цигарки. Не понукал коня.
Он давно уже выехал на шоссе, но вечерняя дорога была пустынна. По обочинам еще кое-где валялись останки военной техники, в основном брошенной и сожженной при отступлении немцами. Многие деревья были посечены осколками и глядели на проезжающих черными голыми стволами-корягами. На фоне буйной зелени они особенно четко выделялись и напоминали Миколе выбитых в строю солдат.
На взгорке подводу обогнал грузовик с молодыми призывниками. Наголо остриженные парубки помахали вознице руками из кузова, что-то приветливо прокричали. Но занятый своими думами Микола не расслышал. Раскурил новую самокрутку.
У мосточка через мелководную речушку его притормозил милицейский патруль, но, взглянув на грубо, по-мужски зашитую штанину под культей, только махнули рукой: проезжай, мол!
Досмотра Микола не боялся. В кармане гимнастерки у него лежала с печатью сельсовета бумага, по которой ему, как инвалиду войны, разрешалось вывезти с лесоразработок три кубометра пиленых досок для ремонта дома сестры. Младшая дочь Иохима Сало жила на дальних хуторах и была замужем за племянником сельского священника. В отличие от духовного наставника племянничек мало интересовался политикой, зато слыл крепким хозяином. Жена нарожала ему пятерых детей, и крестьянин с утра до ночи проводил в поле. В прямых связях с националистами он уличен не был, но как родственник попа-бандеровца получил от новой власти десять лет лагерей. Теперь Микола должен был помогать сестре. Об этом в округе все знали.
Микола не собирался оставлять Боярчука ни у себя, ни у сестры. Малые дети легко могли проговориться на улице. Но он помнил, что там же, на хуторах, проживала бабка Анна, когда-то работавшая у отца в батрачках. Работница она была справная, потому, когда состарилась, ее не бросили, а отправили век доживать на выселки, поближе к лесным ягодам да лечебным травкам. Бабка Анна не роптала, а и там вскоре в новом занятии своем стала нужна больным и немощным. Тем и жива была.
Много она не расспрашивала, что да к чему. И без того видно было, что человек при смерти. Постелила тряпье в клуне за полупустым ларем с кукурузным зерном, пошла запаривать травы.
Борис так и не приходил в сознание. Обессиленный, лежал без движений и, казалось, уже не дышал. Микола даже склонился над ним, потрогал пальцами губы. Теплые. На всякий случай перекрестил раненого и заковылял со двора.
Бабка Анна стояла у подводы.
— Скажешь: сам пришел, коли найдут, — не глядя на нее, проговорил Микола.
— Ты бы, милок, дощечек мне оставил, — понятливо вздохнула старая.
— Зачем тебе?
— Чует мое серденько, бог его поклыкал. Можа, домовину робить придется.
— Надо будет, сам сделаю.
— Ну, да бог тебе судья! — перекрестилась бабка.
В доме у сестры Микола попросил самогона. Не закусывая, выпил два стакана кряду. Долго сидел молча, пока женщина не догадалась.
— Приходили? — робко спросила она.
— И ты надеялась? — не поднимая глаз, проговорил брат. — А у кольца нет конца.
— Что же ты решил?
— Уеду. — Микола пожал плечами. И были в этом жесте и нерешительность, и смертельная тоска.
— Ой, боженьки! — запричитала сестра. — Куда ты поедешь? Кому ты нужен такой?
— Не хочу больше крови. Хватит. Насмотрелся.
— Но ведь ты за советскую власть воевал. Она защитить тебя должна!
— Брось! У нас каждый по пять раз за советы и пять раз против них воевал. Вспомнить, так голова кругом пойдет. То шляхтичей гоняли, то панов-комиссаров. То немцев били, то с нашими же партизанами лупцевались. И все за Самостийную! И всюду надо было убивать тех, кто думает по-другому; а еще больше за то, что вообще ни о чем не думает, а просто пашет и сеет на нашей земле, которая и есть для него единая и неделимая.
— Ты устал, братка. Может, все еще обойдется?
— Не обойдется. Мы же клятву давали. С нас и спросится за нее.
— А ежели заявить на себя? Добровольно. Ты инвалид. Они тебе ничего не сделают.
— Нет, — сокрушался Микола. — Не могу я своего слова нарушить. Но и с ними не хочу больше идти. Хоть в петлю полезай!
— Ой же, лышенько!
— Уеду я, сестренка. Далеко уеду. Есть у меня однополчанин за Уралом. Еще в госпитале к себе звал. Может, там душой отойду, вымолю у господа Иисуса себе прощение. Помру без смущения в мыслях.
— На чужой-то земле?
— А где она, своя-то?
Помолчали. Микола допил самогон, стал прощаться.
— Лошадь со станции твой малец пригонит. Я уже предупредил его.
— А как же с этим? — Поджав губы, кивнула сестра в сторону хаты бабки Анны.
— Выживет — сам разберется. А нет — похороните по-христианскому обычаю.
— Прощай, брат.
Микола одной рукой обнял сестру за плечи, чмокнул в щеку, оглянулся на отцовские иконы в углу, не сдержал слезу.
Больше его в тех краях никто не видел.
Ченцов позвонил старшему оперуполномоченному капитану Прохорову, временно исполнявшему обязанности Костерного.
— Не помните, — после короткого приветствия спросил он, — откуда родом лейтенант Соловьев?
— И помню, и знаю, — не без удовольствия подчеркнул Прохоров. — Петр Анисимович Соловьев родился во Львове в интеллигентной семье учителя гимназии. До войны сам учительствовал на Тернопольщине…
— Спасибо, — не очень вежливо перебил его подполковник. — Если лейтенант свободен от службы, пришлите его ко мне.
— Слушаюсь! — рыкнули в наушнике.
Усмехнувшись, Василий Васильевич осторожно положил телефонную трубку на рычажки аппарата и уже по внутренней связи попросил дежурного отыскать ему дело Семена Пичуры.
Было это ранней весной 1944 года. Уже были освобождены от фашистов Кривой Рог, Никополь, Кировоград, Бердичев, Житомир, Луцк и Ровно. Войска 1-го Украинского фронта в труднейших условиях весенней распутицы осуществляли Проскуровско-Черновицкую операцию, а войска 2-го Украинского фронта — Уманьско-Ботошанскую. Наступление наших частей было столь стремительным, что гитлеровцы не успевали эвакуировать собственные штабы, не говоря уж обо всяких там «зондеркомандах». Абвер потерял в те дни многих своих агентов на восточном фронте и перестал существовать как самостоятельный орган.
Ченцов работал тогда в управлении «Смерш» фронта и без устали мотался на новеньком «виллисе» по отделам контрразведки армий и дивизий. Многие оперработники погибли в ходе наступления, и людей на местах, особенно в мелких подразделениях, не хватало. А дел на контрразведку наваливалось все больше и больше. И все чаще открывались они явкой с повинной.
