Девочка съежилась и застыла, приникнув к щелке, в то время как тетенька, пробормотав: 'Все пойдут – так и мы пойдем…' и умостившись на трубно екающей кровати, нажала кнопку, – в холле, освещенном прерывистым светом жужжащей газосветной трубки, мигнула груша лампочки над дверью. Дверь начала открываться, а девочка вдруг почувствовала, что больше не в силах ни смотреть, ни слушать; к горлу у нее подкатило, руки дернулись к лицу, чтобы намертво захлопнуть глаза, а если удастся, и уши, – и замерли на полпути, потому что в комнату, одетый лишь в пыльную – рубашку? тунику? тряпку? – спокойно вошел мальчик.
С разинутым ртом тетенька приподнялась на локте. Потом, захлопав другой рукой по столику и не сводя с гостя остекленевшего взгляда, машинально нащупала и перевернула песочные часы – подставка громко цокнула в тишине, и, казалось, стало слышно, как течет песок.
Девочка забыла дышать.
– Ты… – выдавила тетенька, – ты… ко мне?
– К тебе.
Она прерывисто села, сбросила ноги на пол – протяжно закричали пружины. Одернула подол рубахи, непроизвольно попытавшись прикрыть тошнотворные колени.
– З-зачем?
Мальчик молчал, холодно глядя ей в лицо. Щеки ее вдруг стали пунцовыми.
– Господи, да что я!.. Миленький… иди, ну… не бойся…
– Ты меня не помнишь? – не трогаясь с места, спросил мальчик.
– Помню, – упавшим голосом сказала тетенька и нервно собрала у горла воротник. – Только я тогда знать не знала, что ты такой… – Совсем робко, тихонько спросила: – А… а правду говорят, будто от тебя… детки могут…
– Не знаю.
– От этих-то от всех грязь только одна… А?
– Ты хотела бы ребенка?
Напряжение вдруг спало. Тетенька поникла и кивнула почти равнодушно.
– Он был бы тебе благодарен?
– За что?
– За себя.
– Нас рожали – не спрашивали, – огрызнулась она. Потом мечтательно проговорила: – Я б его баюкала…
Мальчик демонстративно обвел комнату взглядом, спросил хлестко, как выстрелил:
– Здесь?
Она набычилась. Злобно выкрикнула:
– Ты зачем пришел? Ты мучить меня пришел? Вали отсюдова!
– Разве у тебя не было детей?
Она смотрела непримиримо.
– А я?
Она не сразу поняла. Потом вцепилась себе в голову, топорща жидкие волосы, так скрупулезно уложенные только что.
– Нет!! – дико закричала она. – Не я тебя рожала, не я!! Да что же это… Ой, мамоньки! Ведь прознают во внутренних делах – распотрошат, как есть живьем распотрошат – как, мол, я тебя выродила такого… Не я!! Не я! – отчаянный крик бился в тесные стены. – Нас на второй день, кто уцелел, сюда свозили – колесо лопнуло, шофер менять стал. А тут из рощи ты выполз – обгорелый, чокнутый, взрыв там был какой-то… Ну, я тебя взяла да вечером профессоровой жене отдала – ихний-то сыночек погиб… Из рощи приполз!! Поняли?! – неизвестно к кому обращаясь, выкрикнула она – и затихла, кулаками растирая слезы.
Мальчик бесстрастно наблюдал.
– Жаль, – сказал он затем и повернулся уйти. Но тут девочка гневной молнией метнулась к нему, с грохотом уронив ширму; ввинтился в уши тетенькин вопль: 'Не тронь, заразишься!', и девочка с неожиданной силой дернула Мутанта за локоть, снова повернув к себе.
– Ты зачем? – угрожающе спросила она. – К нам же никто не придет, если узнают, что ты с нами знался! Ты кто? Тебе чего? Ты злой?!
Стало тихо.
– Здесь не получается быть ни злым, ни добрым, – наконец произнес мальчик, холодно глядя в ее громадные раскаленные глаза. – Только тупым.
– Не ври! Тетенька добрая! Она меня приютила, кормит, поит, заботится! Я ее люблю! А тупые не любят!
– Любят, – сказал мальчик. – Только – тупо.
Девочка вдруг растерялась.
– Да? – обезоруженно переспросила она.
Мальчик не двигался.
– Ты умный? – спросила она почти опасливо.
Он чуть улыбнулся ледяной, презрительной улыбкой.
Под гортанные колокола пружин тетенька вдруг повернулась к стене всхлипывая, что-то жалко бормоча и причитая, уткнулась в подушку. Мальчик молчал, его узкое лицо было неподвижно как маска.
– Ты нас правда завтра уведешь? – едва слышно спросила девочка. Он молчал. – Ты забыл все, да? Я знаю, так бывает, это просто болезнь, робко попыталась она его ободрить. – Это называется ам… ам… – с беспомощной злостью выдохнула воздух носом. – Забыла. Учитель знает. Учитель самый умный.
Мальчик молчал, по-прежнему глядя на нее так, словно она была насекомым. Она отступила на шажок.
– Ты послушай его, – упавшим голосом посоветовала она. – В три часа. Он тебе все-все объяснит.
Мальчик молчал. Она поколебалась и снова спросила:
– Ты злой?
Он повернулся и ушел.
…Глаза учителя горели безумным огнем. Изо рта брызгала слюна, когда он, выбрасывая вверх иссохшие желтые руки так, что широкие рукава валились на плечи, кричал:
– Мерзость, мерзость, мерзость! Стекла у людей вместо глаз, камни вместо сердец, лишайник вместо душ! И господь расколол стекла, расплавил камни, истолок лишайник! Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!
– Радуемся! Радуемся! Радуемся! – нестройно, но громко, с подъемом скандировал класс – два десятка детей, теряющихся в сумраке рядом с ярко высвеченной фигурой на кафедре.
– И оставил господь вас, чтобы вы продолжили чистую муку его! И оставил господь других, чтобы вы узрели позор их! И оставил господь меня, чтобы я наставил вас! Радуйтесь!
– Радуемся, радуемся, радуемся!
Мальчик не пришел. Не смея вертеться, девочка косила так и этак, оглядывая приспособленный под класс бетонный бункер, подтягивала нараспев за всеми – и ей было отчего-то так горько, как иногда бывало по утрам, когда распадался, крошился сон о радуге, луге и песчаном дне речки, отчетливо видимом сквозь напоенную солнцем воду.
– Позор умрет! Умрет! И среди пустынь останемся я и вы, чтобы начать все сызнова без прикрас! Радуйтесь!
– Радуемся!
– Запоминайте!!
– Запоминаем!
– Кто первый скажет: люблю, тот – враг господень! Кто первый скажет: возьми, тот – враг господень! Кто первый скажет: живи, тот – враг господень! Ибо человек сделан так: любя, алчет любви; давая, алчет, чтобы дали ему; оживляя, алчет властвовать оживленным. Я узнал это и сказал вам. Радуйтесь!
– Радуемся!
– Кто первый скажет: ненавижу, тот – враг господень! Кто первый скажет: дай, тот – враг господень! Кто первый скажет: умри, тот – враг господень! Ибо человек сделан так: ненавидит, когда хотел любить, но не преуспел; берет, когда хотел дать, но не было, что дать; убивает, когда хотел оживить, но не имел
