– Я не хочу в приют! – сказала она.
Опять голова закружилась. Надо поскорее сесть. Стоит немного поволноваться, как тотчас же начинает кружиться. Эта, конечно, не подбежит, как недотепа, хоть он издохни.
– Я поехала тогда вместе с Вики, – снова заговорила Дора. – Мы добрались до Тахи. А потом я вернулась.
Брови Понграца поползли вверх. Да, он впервые слышит об этом. Если она уехала, то для чего было возвращаться?
– Я здесь родилась, – услыхал он ответ на свой невысказанный вопрос. – Я должна была вернуться. Я здесь родилась.
В такое позднее время он никогда еще не курил. Но сейчас придется достать трубку. Это черномазое чудило уже и ночи его превращает в дни.
– Тогда для чего ты опять туда собралась?
– Я не туда, не за границу, я в деревню.
– А кто у тебя там, в деревне?
– Никого нету.
– Так чего ты там хочешь?
– Работать.
Он стащил с нее красную жакетку, а пока Дора расшнуровывала свои ботинки, запер дверь и, продев в ключ шпагат, повесил его на шею. Пусть теперь попробует удрать от него. Пожалуйста! Может, если хочет, вылезти в окно, перемахнуть через гору угля, а там превратиться в паучка и взбежать по глухой стене в четыре этажа, потом на паутинке спуститься на улицу. Неужели же работать лучше, чем сидеть на всем готовеньком в приюте, где – и она тоже это отлично знает – детей не обижают. Каждому школьнику известно, как хорошо живется ребятам в наших приютах.
– Там очень много народу, а мне бы хотелось жить у кого-нибудь одного, – сказала Дора. В ее глазах блеснули слезы, она с трудом глотнула, и выражение ее лица снова стало непокорным. Да-а-а, это тебе не недотепа, эта уж не станет нюни распускать. Скажите пожалуйста, и сорочку свою упаковала, опять доставай ее.
Больше Понграц не уговаривал Дору спать. И зайца больше не давал ей в руки. Они лежали молча, каждый думал о своем. Старый Пишта – о том, что если человек выйдет из здания школы, то видит церковь, почтовое отделение, фонтан со стирающей девицей да аптеку. Вокруг площади стоит шестнадцать домов. Казалось бы, камень да песок, ан нет: ежели такая малышка, как черномазая, захочет покинуть эту площадь, то площадь начнет взывать к ней человечьим голосом, и она возвращается. Мать не окликнула, а площадь окликнула.
'Дядя Пишта, вы умеете декламировать?' – спросила тогда недотепа. 'Я здесь родилась… Там очень много народу, мне бы хотелось жить у кого-нибудь одного…' Когда погибла Эржи, Добозиха тут плакала – в то время она была моложе и ее звали не Добозихой, а Эстер Винце – и все увещевала его: 'Вокруг вас, дядя Понграц, море детей, найдете вы себе еще утеху, вот увидите'. Море детей, подумал он тогда, а мне хватило бы и одного.
Он подошел к Доре. Она лежала на спине. Когда его пальцы коснулись ее лица, оно было теплым и мокрым от слез.
– Дора!
Выговорил! Чтоб ее крестной мамаше было пусто! Не отвечает, хотя, он знает, она вся превратилась в слух. Так слушает, что аж дрожит вся под одеялом.
– Квартира моя, правда, никуда не годится. Ты жила в ней, сама видишь. Она сырая, и солнце никогда в нее не заглядывает, только на уголь и любуешься тут. Слышишь, что я говорю?
Молчит.
– Ты и меня уже знаешь, я противный старик, не умею по-человечески разговаривать. Неотесанный мужик, с грамотой не в ладах – я попробовал эту, как ее там, вечернюю школу, но меня оттуда 'отсеяли', потому как к вечеру я устаю и голова моя не соображает, стар уже. Ну чего уставилась?
Приподнялась в постели, сложила на груди руки и смотрит во все глаза.
– Я и дерусь, бывает, я всегда дрался. И Жофи всыпал, и на других не посмотрю. Со мной не ужиться даже ангелу божьему, ежели, паче чаяния, он спустится сюда ко мне. Так ведь?
Ну и бесстыжая. Уже и полезла к нему, прямо в его кровать, и сразу голову на подушку. Еще и шепчет что-то ему в шею, а он ведь терпеть не может такие телячьи нежности.
– Сейчас же вернись в свою постель, не то задам я тебе перцу!
А она и не думает уходить, вцепилась в него, словно клещами, а он, вместо того чтобы вытряхнуть ее из своей постели, еще разговаривает с ней.
– Завтра пойдем в совет, поняла? Там тебя заставят погарцевать, как лошадь на ярмарке, будут предлагать твою милость разным там бездетным, ты на это не обращай внимания, слышишь? Пойдем прямо в отдел опеки, он тут же, на первом этаже. Если мы вовремя выйдем из дому и я хорошенько соберусь с силами, может, как-нибудь доползу, и я там буду с тобой, слышишь ты, козявка?
И Эржи так же засыпала, быстро, как погружается в воду брошенный камень. Сопит да подушку обнимает. Придется ему опять выползти из постели и доковылять до другой кровати, откуда перелезла к нему черномазая, А то уснуть с кем-нибудь в одной постели он не может ни за какие блага.
Еще не было и половины девятого утра, а Жофи уже мчалась по коридору подвального этажа. Но квартира Понграца оказалась пустой. В дверях торчал ключ, так что она могла войти. У дяди Пишты уже было убрано, только посуду после завтрака не успели помыть: две кружки, блюдечко, ложки и нож лежали, прикрытые, на дне миски. На середине стола Жофика увидела деньги и записку, такую, какую обычно оставляла ей мама. Но эту писал дядя Пишта. Что, сегодня день его рождения? Он просит купить полкурицы? Еще спасибо, что не целую и не живую, а то убивать и потрошить кур она не умеет.
